А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)
Не всякой своей даже уважаемой родственнице из царствующих домов Европы так мило и так часто писал письма и записки Наследник престола, тогда ещё юный гусарский ротмистр, а теперь Государь Император Всея Руси!.. И первой из «неравнородных» жён ворвалась она, как злой вихрь, в Семью Романовых накануне пятого года, разведясь со своим полковником Пистолькорсом и вскружив голову сорокалетнему вдовцу, великому князю Павлу Александровичу…
Как было вознаграждено её честолюбие и энергия, когда «Мама Лёля» сумела увлечь «дорогого Павла» красотой, необыкновенным обаянием и преданностью… и, конечно, тем, что всегда остаётся в отношениях мужчины и женщины интимной тайной. В общем, Ольга Валерьяновна не просто взяла в свои крепкие ручки мягкого и влюбчивого великого князя, но и сумела оторвать его от высокороднейшей, красивейшей и умнейшей женщины Москвы – жены его брата Сергея Елизаветы, так страдавшей от любви грубого и резкого с женщинами мужа к его молоденьким и пухленьким адъютантам.
Пусть был скандал, когда они с Павлом, невенчанными, но уже прижившими ребёночка, уехали из России, и адъютанты мужа, ещё не лишённого тогда своим венценосным племянником всех великокняжеских прав потому, что формально они не были ещё мужем и женой, а только любовниками, до которых никому не было дела в преддверии бунта девятьсот пятого года, рыскали по всей Европе в поисках русского православного священника и нашли наконец такого… Пусть их венчание в маленькой греческой церквушке в Вероне подняло такую волну скандала в Доме Романовых, что Николай лишил своего дядю, великого князя, в наказание за ослушание и нарушение брачных канонов династии, и генерал-адъютантского звания, и всех должностей, и даже учредил опеку над его малолетними детьми – Марией и Дмитрием…
Но сколько можно злиться и не прощать столь романтической любви?! Ведь говорила же ей перед отъездом из России добрая подруга и наперсница великая княгиня Мария Павловна Старшая, что Ники долго сердиться не в состоянии, что через год-два Павлу всё будет возвращено и Лёля займёт достойное место… Но прошло уже десять лет скитаний из Парижа в Канн, из Канна – в Вену или Берлин и снова в Париж, но никакого улучшения в положении нет и пока не предвидится… Подумаешь, парижский и лондонский свет их принял и полюбил! Они ведь любят всех «бояр рюсс», которые поят их шампанским и устраивают развлечения… Что из того, что после гибели Сергея от бомбы террориста Ники вернул Павлу генерал-адъютантский мундир и разрешил ненадолго приехать в Россию на похороны брата… Но самый дивный, самый гордый и самый замкнутый, самый капризный и высокомерный свет в мире – петербургский – остаётся закрыт и глух к страданиям самой достойной и светской из всех женщин – супруги, хотя и морганатической, но дяди Императора!.. Наверное, это всё происки злючки Аликс, которая простить не может, что в юности её муженёк писал тёплые письма «Маме Лёле» и, как все гусары, был немножко влюблён в неё… Ах, если б не такая большая разница в возрасте между ними, она влюбила бы тогда в себя Наследника Цесаревича, и посмотрела бы Европа, как Романовы выкрутились бы из этого положения!.. Алиса спасибо должна была ей сказать, что она сама не занялась им или не подложила какую-нибудь такую красотку, с которой бы он забыл эту простушку и назойливую интриганку Кшесинскую!..
«Но что делать теперь? Ведь я сижу здесь, в этом старом дворце Павла, как в позолоченной клетке, где повсюду к тому же развешаны ещё портреты его покойной первой супруги, греческой королевны! И никак не могу посетить даже свою старую подругу и покровительницу «Старшую», не говоря уже об Аничковом или Александровском дворце… Хотя старая императрица и намекнула мне через Павла, что она-то готова меня принять и забыть всё, но вот Ники и Аликс!..
Господи! Опять надо идти к этому Старцу Григорию с поклоном и просьбой ещё раз замолвить словечко перед царицей за меня, грешную… Опять слушать его слова, на которых, конечно, есть печать Божия, но это-то и тревожит душу… Особенно когда он своими сине-серыми глазами, словно ледяными иглами, пронзает тебя насквозь! Но он придаёт своей молитвой за меня и Павла хоть какую-то надежду, что карантин вокруг нас будет закончен и я займу подобающее мне место, ну хотя бы в Аничковом дворце… Тогда и Мария Павловна откроет мне свои объятья, а что до остальных великих князей и княгинь, а особенно их молодёжи, то они так запляшут под мою дудку на моих приёмах, что весь свет петербургский трястись будет от зависти!..
Но как же мне воздействовать на мою сестру и племянницу, которые ввели меня к Старцу, чтобы и они упрашивали его?.. Ведь и Люба и Муня уже много лет принадлежат к числу самых близких к Отцу Григорию людей!..
Жаль, что Павел так бурно отреагировал на мои встречи со Старцем и отказался сам идти к нему… Ведь тогда Григорий Ефимович ещё бы активнее воздействовал на Аликс и умолил бы её забыть прошлое… Хоть и говорила я ему, сколько высокопоставленных людей посещают Старца и просят его помолиться за них… Сам хитрейший граф Витте хоть и не может уже легко передвигаться, а посылает свою ненаглядную Матильду к Старцу за регулярным благословением!.. Но Павел упрям!.. Что толку в десяти пунктах, которые я ему продиктовала о том, как меня можно самым достойнейшим образом ввести в Семейство Романовых! Он не способен стукнуть кулаком по столу упрямого Ники и только ездит в Царское Село пить чай со своим племянником… Как он не понимает, что, приезжая в Александровский дворец один, он предаёт меня!»
Энергичная и гибкая, Ольга Валерьяновна мерила шагами пустые салоны и гостиные своего дворца, то и дело возвращаясь в будуар к столику, на котором безмолвствовал телефонный аппарат. Весь персонал спрятался во внутренние помещения, боясь попасться на глаза хозяйке, которая вот уже несколько дней была в мрачном настроении. В высоких и заставленных разностильной мебелью комнатах, где букеты цветов, преподнесённых жене великим князем Павлом, издавали волны ароматов, сорокавосьмилетняя, уже молодящаяся, но ещё очень красивая женщина бурно переживала, что все эти охапки и корзины цветов, цветущие деревца и кустарники из Крыма и Ниццы присланы из цветочных магазинов не поклонниками или милыми гостями, а заказаны мужем, и только мужем. Но его любовь не могла уменьшить её жуткую тягу к общению в высшем свете с подобными себе, хотя она очень хорошо знала всё лицемерие и склонность к интригам этого «лучшего» общества. Вечно праздничная атмосфера света была ей необходима для полного счастья, как чистая вода ручья для форели, где резвится она с подобными себе…
…Когда Ольга Валерьяновна остановилась на минуту у высокого зеркального окна, за которым колючий ветер вьюжно закручивал снежинки над замёрзшей Невой, телефон вдруг издал длинный гудок.
Это была племянница, Муня Головина, дочь камергера царского Двора, одна из самых близких и доверенных сомолитвенниц Григория Ефимовича.
– Тётя Лёля, Отец Григорий просил вам передать, что сегодня вечером он едет к Ане Вырубовой в Царское и встретит там Её Величество… Он надеется умолить Государыню Императрицу принять вас с милостью… Утром, после молитвы, он будет дома и расскажет о том, какой результат дал Бог…
– Я приеду ровно в девять! – твёрдо сказала Ольга Валерьяновна.
…Необычно рано для истинно светской дамы – в семь с половиной утра, когда на улице царила полная тьма, которую не могли разогнать редкие фонари, графиня Гогенфельзен была уже на ногах. Не заходя в спальню мужа, «Мама Лёля» оделась в самое скромное своё чёрное платье, выпила чашку кофе и принялась создавать у себя в душе молитвенное состояние. Старец очень не любил, когда к нему приходили с сугубо мирскими настроениями, и грубо гнал от себя таких людей, очень тонко воспринимая, как правило, что посетителям от него нужно – душевного утешения и благости Божьей или исключительно суетных благ мирских.
Ещё с вечера Ольга Валерьяновна вызвала к восьми утра своего доверенного кучера, велела надеть ему утром вместо обычной ливреи армяк и на самой неприметной карете из обширного великокняжеского каретника подать выезд к боковому подъезду дворца. Закутавшись в самую простенькую из своих шуб, опустив на лицо густую вуаль, графиня Гогенфельзен, с противным тяжёлым чувством ожидания неприятности, отправилась к дому 64 на Гороховой улице, во флигеле которого квартировал Распутин.
Сообразительный кучер завернул с улицы прямо под высокую арку ворот и подал карету к закрытой тяжёлой двери подъезда флигеля. Один из филёров, формально приставленных Департаментом полиции для охраны Распутина, а точнее – наблюдавших и писавших ежедневную рапортичку о всех встречах и поездках Григория Ефимовича, проходившего у них в документах «наружки» под кличкой Тёмный, услышал карету и открыл дверь.
