Михаил Петров - Румянцев-Задунайский
— Красиво, не правда ли? — сказала Анна Михайловна.
— Красиво, — согласился Румянцев. Не отрываясь, он смотрел на нее, ощущая прилив грубой мужской силы, борясь с желанием положить руку на эти худенькие плечи, повернуть ее лицом к себе.
Почувствовав на себе его взгляд, графиня покраснела.
— Не смотрите на меня так…
— Вы запрещаете любоваться вами?
— Я вас боюсь.
— Но почему?
Она повернулась к нему лицом. «Потому что я люблю вас», — сказали ему ее глаза. Вслух же промолвила тихо:
— Не знаю…
Из парка они пошли в центр города. По пути заглянули в маленькую таверну, где пообедали. Потом ходили на пристань, любовались морем, кораблями на рейде. Все это время Анна Михайловна была необычно оживленна, смеялась…
В гостиницу вернулись вечером. Анна Михайловна не хотела, чтобы слуги видели их вместе, и они расстались у ворот.
— Утром я буду ждать вас на скамейке, — показал он на лавочку против окон.
— Да, да… — машинально ответила она и торопливо застучала каблучками по дощатому настилу. Через минуту он снова услышал ее голос — на этот раз из глубины двора: она что-то говорила, оправдываясь, служанке, должно быть, объясняла причину позднего возвращения.
Вечер был тихий, светлый. Синь неба хотя и потемнела, но не настолько, чтобы дать обозначиться всем созвездиям. Над головой зажглось лишь несколько звезд, самых ярких, да светилась неполная луна, впрочем, так слабо, что дома и деревья не отбрасывали тени. Сумерки казались мягкими, неземными…
Румянцев опустился на скамейку — идти в гостиницу не хотелось. «В Петербурге сейчас, наверное, еще светлее», — подумал он. Мысль о Петербурге вызвала в нем другие мысли. Он стал думать о дворцовом перевороте, о новой императрице, правду о которой узнал только сегодня. Генерал Панин, принявший от него команду над корпусом, называл Екатерину, завладевшую престолом, богиней справедливости, и он готов был ему поверить. Оказалось, Панин ему лгал. Хороша богиня… Вероломно отнять у супруга трон, а затем убить его руками своих поклонников — такого еще не бывало!.. Лучше отставка, глухая деревня или заграница, чем служба у такой монархини.
Утром Румянцев встал, как всегда, в шесть. Выйдя во двор, он, к удивлению своему, не увидел кареты графини. Слуг, которым положено вставать раньше своих господ, тоже не оказалось. Двор был безлюден, если не считать хозяйской дочки, которая палкой выбивала коврик, сотканный из пестрых лоскутков.
— Госпожа еще не проснулась? — обратился к ней Румянцев.
— Вы спрашиваете про графиню?
— Разумеется.
— Графиня уехала.
— И ничего не велела передать?
— Ничего.
Румянцев удивленно пожал плечами и вернулся в свою комнату. Что мог означать этот внезапный отъезд? Уехать тайком, даже не попрощавшись… Вспомнил, как она сказала ему в парке: «Я боюсь вас!» Она боялась переступить черту, на которой ее удерживало положение замужней женщины, и уехала, видно, только из-за этой своей боязни… А он? Как поступить ему? Должен ли он бежать от того, что могло связать их узлом, у которого есть имя Любовь? Возможность такой связи давно волновала его. Это было не так просто, как показалось ему во время первой встречи там, в Петербурге. Он не мог не думать о жене, детях. Внутренний голос предостерегал: «Пока не поздно, остановись». Но остановиться было невозможно…
Румянцев приказал готовить экипаж в дорогу, после чего сел писать письма — одно императрице, другое жене. В письме императрице он просил дозволения остаться за границей на водах или уехать в одну из своих деревень. У жены просил денег.
Едва кончил писать, появился хозяин.
— Уезжаете, граф?
— Да, в Познань, недели на две. Комнаты сохраняю за собой. — Румянцев передал ему письма, попросив отправить их как можно быстрее.
— Сделаю все, что смогу, — заверил хозяин.
Румянцев находился в отъезде не две, а более четырех недель. Поездка эта не принесла ему того, на что он рассчитывал. Правда, в Познани он без особого труда нашел графиню, но она даже не приняла его. Шесть или семь записок послал он ей с просьбой позволить нанести визит — и все бесполезно. Но в конце концов Анна Михайловна, видимо, поняла, что молчание не спасет ее, и назначила встречу в скверике против дома, который снимала.
— Граф, — сказала она, — я не хочу быть причиной осложнений в вашей жизни. Один из моих слуг еще из Гданьска направился в Петербург, и я боюсь, что о наших встречах уже знает мой супруг. Он может учинить скандал. Нам нельзя встречаться. По крайней мере, сейчас, — добавила она тихо, но решительно.
Он не стал ей ничего говорить, поклонился и ушел.
В гостинице Румянцева ожидали два письма — от жены и императрицы.
Он начал с письма императрицы.
«Граф Петр Александрович! — писала она. — С неприятностью усмотрела я из письма вашего от 20 июля о приключившейся вам болезни и об оной жалею сердечно. Службы ваши, которыми вы и через последовавшее под предводительством вашим взятие Кольберга новый показали опыт, служат мне поводом к отданию надлежащей вам справедливости. Итак, снисходя охотно на прошение ваше, позволяю для лучшей способности до излечения вашего жить в деревне вашей или по востребованию нужды ехать и к целительным водам и пребыванию императорской милостью вам благосклонная
Екатерина».
Письмо показалось Румянцеву неискренним. То, что императрица так легко согласилась с его решением жить в деревне, говорило о том, что двору он не очень-то нужен… Письмо жены огорчило еще больше. Она ничего не писала о деньгах, позарез нужных ему. Все ее красноречие, излитое на семи листах, было нацелено на то, чтобы заставить его отречься от желания ехать на воды и немедля вернуться в Россию. «Ты будешь ездить со своей полюбовницей да веселиться, — читал он, — а я здесь плакать да кручиниться, да в долги входить. Тяжело мне. Уже шесть лет иго на себе ношу…»
Уличая его в неверности, графиня писала, что если он хочет жить, как жили прежде, то пусть едет сюда, она все простит, будет ему любящей и верной женой, если же он ее более не любит и не хочет жить с нею, то пусть едет к водам, только уж тогда надеяться на нее ему не придется: она все бросит и удалится в деревню…
Румянцев с досадой швырнул письмо на пол.
— Дура! Надо же написать такое!..
Вошел денщик. Молча подобрал разбросанные листки и аккуратно положил их на стол.
— Прикажете что-нибудь принести?
— Водки. И скажи хозяину, чтобы не заказывал для меня экипаж. Я остаюсь здесь надолго. — Румянцев снял мундир, бросил его на спинку стула и, расправив плечи, вздохнул с таким облегчением, словно избавился от тяжкого груза.
3Императрица Екатерина писала письмо Понятовскому, последние два года жившему в Польше, когда ей доложили, что в передней ожидает приема Григорий Орлов.
— Попросите графа обождать, — сказала она секретарю, — я приму его через четверть часа.
Переписку с Понятовским она вела втайне от своих новых друзей. После переворота Понятовский забросал возлюбленную письмами, умолял позволить ему приехать в Россию, чтобы пасть к ее ногам. Екатерина отказывала. Его приезд мог только навредить ее положению, которое еще не было достаточно прочным. Появись в России, Понятовский непременно возбудил бы ревность Григория Орлова, а человек этот был сейчас ей нужен больше, чем кто-либо другой. Пока Орлов верил ей, верил ее любви, она могла чувствовать себя спокойно. Ради нее он пойдет на все, даже на смерть.
В поддержке Екатерина пока очень нуждалась. В народе не утихал ропот против ее «незаконного воцарения». Известию о том, что законный государь Петр Федорович умер от геморроидальной колики, мало кто верил. Чернь распускала слухи о его «чудесном спасении», о том, что скоро он опять возьмет царство в свои руки. Чтобы положить конец этим слухам, Екатерина приказала перевезти тело покойного Петра в Петербург и открыть к нему доступ.
Вглядываясь в почерневшее лицо усопшего, многие с сомнением вздыхали, а выйдя из церкви, с опаской толковали, что это, должно быть, другой, не настоящий государь, потому что если бы был «настоящий», Бог не дал бы почернеть его лицу…
После похорон Петра Екатерина отправила в Голштинию всех его родственников. Дан был указ и о высылке на родину голштинских солдат, некогда составлявших «личную гвардию» Петра. Впрочем, им так и не довелось увидеть родные места. Когда они плыли домой, в море разразилась страшная буря, и корабли пошли ко дну.
Желая утвердиться на троне, Екатерина остерегалась допускать ко двору иностранцев. Во избежание нежелательных толков не позволила приехать в Петербург даже родному брату, проживающему в Пруссии. Она искала себе опору только в лице русских вельмож — не тех, которые стояли у государственного кормила при прежних государях, а у молодых, имевших отношение к перевороту. «При новом правлении должны быть новые люди», — так сказала она, став государыней. Некогда первому человеку при дворе графу Ивану Шувалову она дала донять, чтобы он немедленно удалился в свои поместья, что тот и сделал. Бывший канцлер Бестужев-Рюмин, вызволенный из неволи и возведенный в чин генерал-фельдмаршала, тоже остался во втором ряду. Екатерина хотя и выслушивала его советы, но лишила всяких надежд занять ту роль, которую он играл во времена Елизаветы Петровны.
