Анатолий Субботин - За землю Русскую
Первым прибежал Олексич. Приблизился он к княжему месту. Александр отдал победителю бегунов копье.
— Слава Олексичу! — возгласил он.
— Слава! — понеслось над лугом. Красные девицы рукавами закрываются, смотрят одним глазком. Позади княгини — черный каптур Евпраксеюшки. Недовольна она. Губы сложила сердечком, вздыхает, то и дело поправляет на голове каптур. Наконец не стерпела, покосилась на Ратмира, плюнула в его сторону.
— Старой ты греховодник! Эко удумал… Голых жеребцов пустил на показ людям! — Наклонилась Евпраксеюшка к княгине, шепчет — Прости, осударыня! Шла сюда — думала: как и у людей все будет, а ну-ко такое-то… Срам! Ох, насмотрелась, нагрешила — не отмолишь.
На круг вышли копейщики. В ста локтях впереди — мета, чурбаш тесаный. Бросить за сто локтей и вонзить копье в чурбаш — сила и умельство надобны.
Чурбаш раскололся от богатырских ударов. Но не все копья брошены, никто из копейщиков не взял копья с красным ратовищем. Перо у него тяжело, как топор, ратовище охвачено железными кольцами.
Выступил вперед воевода Ратмир, взял красное ратовище, отставил ногу и, как был, в бехтерце и шеломе, — метнул. Тяжелое копье пролетело далеко за расколотый чурбаш, на пол-локтя в землю впилось.
Играют рожечники, свистят дудки и сопели, вызывают витязей на потеху.
Победителю в копейном бою награда — плат паволочитый, шитый княгинею.
На кругу Василий Спиридонович. Потрогал одно, другое копье — нет ему копья по силе.
— Дозволь, княже, не копье — камешок метнуть, по старинке.
— Твоя воля, Спиридонович!
Выбрал Спиридонович камешок, весом в пуд без малого, встряхнул на ладони, будто орех.
Расставил ноги, метнул. Ветер пробежал по Волхову, посеребрил его чешуей.
— Слава Спиридоновичу! — прокатилось по лугу.
То, что сделал Спиридонович, раззадорило Ивашку. Бывало, брасывал он камешки.
— Дозволь, княже, и мне метнуть камешок, — попросил он.
— Метни, да не опозорься перед Спиридоновичем, — усмехнулся Александр. — Не положено княжему дружиннику быть ниже торгового гостя.
Выбрал Ивашко камешок, равный тому, что бросил Спиридонович. Рожечники играют без устали, свистят дудки и сопели. Метнул Ивашко камень, упал тот рядом с вехой Спиридоновича, но глубже в землю врылся.
— Слава витязю!
Силен и ловок дружинник, знать, и быть ему победителем в копейном бою, носить на рукаве белый княгинин плат. Ждут, сейчас скажет Александр «славу».
Но нет, играют рожечники. Кто еще выйдет?
Пока судили да гадали, на круг выбежал витязь. Узнали — ахнули. Александр Ярославич. Взял он копье, с разбегу взмахнул им. Упало копье дальше вехи Ратмировой.
— Слава!
Рожечники заиграли веселую. Поднял Александр камешок, встряхнул на ладони, бросил…
Под «славу» и крики вольницы опустился Александр на колено перед княгинею, повязала она на рукав победителю паволочитый плат…
После копейной прокричали «славу» стрелецкой потехе. Но как только засвистели стрелы, Ивашко исчез с Буян-луга. Не пускал он стрелы, не видал никто, где он, с кем встретился, чьи глаза его приманили.
И в самом деле, нечаянная встреча заставила Ивашку забыть о потехе. В тот миг, когда бросал камень, Ивашко увидел лицо знакомое. Он, тот старец, что ночевал на займище у Данилы.
И показалось Ивашке, не на Буян-лугу он, а в бору на Шелони. Сорвался где-то ветер, с гулом и визгом промчался по-над верхом. Не вчера ли Ивашко ходил в бор, не вчера ли видел, как Олёнушка держала за крыло снятую стрелой птицу?.. В тот день встретился Ивашке захожий поп, Семенко Глина, приспешник перевета Нигоцевича. Ивашко узнал крашенинную скуфейку, зипун, перехваченный вытертым и побелевшим кожаным поясом; вспомнилось, что рассказывал о попе Данила.
Ивашко стал пробираться в толпе к Глине, но поп исчез. Это изумило Ивашку. Он вытянул шею, высматривая, не мелькнет ли где скуфейка? Нет. Протолкался к Раздвиже, и там не видно. С Раздвижи Ивашко вновь, через луг, к Великому мосту. В Опоках, близ Ярославова дворища, вроде кто-то похожий… Нет, обманули очи. Побежал к Волхову. Навстречу ему молодуха с ведрами на коромысле. Ивашко к ней:
— Не видала ли, часом, попа в скуфейке? — спрашивает.
— Под мостом, молодец, воду черпала, не видала, — сказала она. — А как шла с пустом, на острову, к водяным воротам ровно бы бежал кто-то.
— Рыженькой?
— Не видно издалека… Может, и рыженькой.
Не успела сказать, Ивашко уже на мосту. Посудачила бы молодуха, да полные ведра на коромысле. Велика, знать, нужда до попа у молодого дружинника.
Глава 30
Катерина Славновна
Дни летние как дороги дальние, — медленно тянутся они. Но еще тише плетется день, когда сердце неспокойно. Сто дум передумается, сто забот потревожат. Пора бы опуститься вечеру, а солнце словно забылось: и блеск его ярок, и земля, согретая им, тепла. Нет конца дню! Разве что надвинется туча, закроет синей полою солнце и прольется упругим, обильным ливнем…
Закончилась потеха на Буян-лугу. Гаврила Олексич, проводив князя, отстал от дружины. Прошел он мимо девичьего хоровода на берегу Волхова, мимо Мстиславова дуба, поднялся берегом пересохшего ручья вверх, к качелям…
Не весел Олексич, забавы его не радуют.
А так ли жить доброму молодцу? Олексич строен и высок. Кафтан на нем обшит серебром, наборный пояс стягивает тонкую талию, по плечам — темные кудри кольцами. Пройдет мимо — красные девицы заглядываются. Брови у Олексича соколиные, борода… Разве мягкий, вьющийся пух назовешь бородою? В забавах ли ратных, на ловищах ли в борах — везде ловок и смел Олексич. Жил, не знал кручины, а вот…
Ехал Гаврила Олексич из Городища.
Над городом только что прошел дождь. На Славне, на немощеных улицах, куда, сокращая путь, свернул Олексич, разлились полыньи мутных луж. И только Олексич выбрался к Кожевникам, как под ним оступился конь…
Прянул в сторону, заплясал на скользкой обочине, обдав нечаянно грязью встречную женку.
— Пешком бы тебе ходить, молодец, — спасаясь от брызг за полуприкрытую створу ворот, махнула она на всадника длинным рукавом. — Не впервой ли на коня сел?
— Угадала, — усмехнулся Олексич.
— То-то он спотыкается у тебя.
— А ты не сердись! Не конь виноват, дорога худа в Кожевниках.
— Не сержусь… В другой раз поедешь мимо — за воротами постою.
Пора Олексичу, а он остановил коня. Глаза у незнакомой как ночь, на румяных щеках круглые ямочки. Белый плат покрывает голубую, шитую жемчугом и бисером кику.
— Здешняя? — спросил Олексич. И от того, что сорвалось не то слово, какое хотел молвить, он покраснел.
— У своих ворот стою. Почто тебе знать, молодец?
— Может, встречу когда…
— Где уж! Сиротою живу.
— Непохожа будто на сироту.
— На людях я веселая, а тоску храню про себя. Не знаешь ты Катерины Славновны.
С той поры и не стало покоя Олексичу. Встречал он Катерину Славновну, не избегала его молодая вдова, но и ласковым словом не дарила. Вчера, перед сумерками уже, побывал Олексич в Кожевниках. Издали увидел: стоит Катерина Славновна у своих хором, будто бы ждет кого. Узнала Олексича — не скрылась за воротами, но и не обрадовалась встрече. Куда пропала ее веселость! Кажется Олексичу, лицо у Катерины Славновны осунулось, румянец на щеках поблек; и не улыбается она. Скажет слово и стоит забывшись, будто затаила что-то…
— Уж не обидел ли кто сироту? — усмехнулся Олексич.
— Может, и так. Заступить меня некому.
— Назови обидчика!
— Зачем? Силен он и ловок.
— Хоть царь морской, — разгорячился Олексич. — Назови!
— Уж не ты ли заступишь? — подарила взглядом.
Тронуло за живое Олексича. Неужто сердится за нечаянность первой встречи? А она… Подняла глаза и вдруг — улыбнулась.
— Никто меня не обидел, молодец, а за то, что сказал ты, — спасибо!
Помолчала. И чего не ждал Олексич — подошла к нему, остановилась близко-близко.
— По душе коли, — услышал он жаркий шепот, — да не зазорно — ввечеру завтра буду ждать…
Ушла. Со скрипом захлопнулась тесовая створа, гулко, точно ударили в колокол, звякнула железная щеколда.
Олексич не сразу опомнился. Звала ли его Славновна, не послышалось ли? Придешь немилым, а немилому гостю от ворот поворот…
Не привык Гаврила Олексич к насмешкам. Не ему, другу княжему, краснеть от стыда.
…Солнце близко к закату. У Катерины Славновны в горнице прибрано, как на праздник. Надела Славновна летник паволочитый, на шею, поверх летника, ожерелье бобровое; тугие косы, как золотой венец, уложила вокруг головы, убрала их жемчугом. Тяжелые серебряные серьги играют мелкой, как песок, зернью.
Днем, на Буян-лугу, видела она Олексича, видела, как с бегунами бежал он, как копье бросал. Радость была у нее в сердце: и молод он, ее милый, и силен, и краше его, казалось, нет молодца на Великом Новгороде.
