Чингисхан. Пенталогия (ЛП) - Иггульден Конн
Угэдэй подивился. Откуда этот юноша, в сущности, еще отрок, может знать о горах, что находятся в двенадцати тысячах гадзаров отсюда? Да, мир с поры Угэдэева детства очень изменился. С длинной цепью разведчиков, посыльных и ямов знание нынче течет в Каракорум рекой. В ханской библиотеке уже есть тома на греческом и латыни, и они полны невероятных чудес. Дядя Темугэ к заведованию книгохранилищем относится серьезно и не скупясь выкладывает целые состояния за редчайшие книги, пергаменты и свитки. Для их перевода на доступные языки понадобятся десятилетия, но уже сидят, скрипя перьями, христианские монахи, которых Темугэ привечает у себя десятками, трудятся кропотливо и упорно. Угэдэй выволок себя из задумчивости, вызванной замечанием Хубилая. Должно быть, он переживает о безопасности своего брата.
– С приходом Байдура у Субэдэя теперь семь туменов, да еще сорок тысяч таньмы, – сказал Угэдэй. – Так что горы им не преграда.
– А то, что
за
горами, повелитель? – Хубилай сглотнул, чувствуя, что, вероятно, сказал лишку: нельзя раздражать самого могучего во всей державе человека. – Хотя Менгу говорит, что они будут затем скакать до самого моря.
Младшие братья при этих словах блеснули глазами, а Угэдэй вздохнул. Рассказы о далеких битвах для них куда привлекательнее, чем скучная учеба в спокойном Каракоруме. В этом каменном гнезде орлята Сорхахтани, похоже, надолго не задержатся.
– Мое повеление – двигаться на запад и создать там границу, через которую к нам не смогут закатываться волны врагов. Как Субэдэй думает это обустроить, дело его. Может, через год-другой я отправлю к нему и тебя. Тебе бы этого хотелось?
– Конечно, – с серьезным видом кивнул Хубилай. – Менгу ведь мой брат. Да и мир хотелось бы узнать не по одним лишь картинкам в книгах.
Угэдэй усмехнулся. Вот так и ему когда-то мир казался бескрайним, и тянуло весь его объехать, все повидать. А затем этот голод как-то сам собой унялся – может, Каракорум высосал это некогда безудержное желание. Видимо, в этом и состоит проклятие городов: они приковывают народы к одному месту и делают их вялыми и незрячими. Неприятная мысль.
– А я бы хотел перемолвиться словом с твоей матерью, – сказал он вслух, понимая, что лучшего момента на дню не подыскать.
Хубилай тут же сорвался с места и кинулся вместе с братьями к лошадям (явно сговорились меж собой заранее). Секунда, и они уже во весь опор неслись туда, где под предвечерним солнцем все еще практиковались орудийные расчеты Хасара.
Сорхахтани присела на войлочную подстилку. Лицо ее выражало игривое любопытство.
– Если ты собираешься признаться мне в любви, – предупредила она, – то Дорегене сказала мне, как тебе ответить.
К ее удовольствию, хан расхохотался.
– Да уж догадываюсь. А потому скажу сразу: успокойся, тебе я не ловец.
Чувствуя в собеседнике некоторую нерешительность, Сорхахтани подсела ближе, чуть ли не вплотную, с удивлением видя, что щеки Угэдэя розовеют от волнения.
– Ты все еще молодая женщина, Сорхахтани, – начал он.
Вместо ответа она сомкнула губы, хотя глаза ее искрились. Угэдэй дважды хотел что-то сказать, но всякий раз осекался.
– Мою молодость мы, кажется, уже установили, – усмехнулась она.
– У тебя звания твоего мужа, – продолжил он.
Легкость Сорхахтани улетучилась. Единственный на всем свете человек, способный наделить ее небывалыми привилегиями, а также лишить их, сейчас нервозно и безуспешно пытался сообщить, что у него на уме. Когда Сорхахтани заговорила, голос ее звучал жестко:
– Заработанные его жертвой, кровью и смертью, мой повелитель. Да,
заработанные
, а не данные просто так.
Угэдэй непонимающе моргнул, а затем тряхнул головой.
– Да я не об этом, – сердито отмахнулся он. – Их никто не тронет, Сорхахтани. Мое слово – железо, а получены эти звания тобой из моих рук. И обратно я их не возьму.
– Тогда что застревает у тебя в горле так, что ты и выдавить не можешь?
Угэдэй порывисто вздохнул.
– Мне кажется, тебе не мешало бы снова выйти замуж, – произнес он наконец.
– Всевластный мой хан, Дорегене советовала тебе напомнить…
– Не за меня, женщина! Об этом я тебе уже говорил. А… за моего сына. За Гуюка.
Сорхахтани смотрела на него в оглушенном молчании. Гуюк – наследник ханства. Угэдэя она знала слишком хорошо: в спешке, наобум он такое предложение сделать не мог. Ум у Сорхахтани кружился веретеном: как такое понимать? Что на самом деле за этим стоит? Дорегене наверняка осведомлена насчет этого предложения. Без ее ведома, в одиночку Угэдэй бы на подобное не отважился.
Хан отвернулся, давая ей возможность немного прийти в себя. Глядя перед собой немигающим взглядом, Сорхахтани вдруг цинично подумала: а не попытка ли это увести дарованные ей владения мужа обратно в ханство? Ведь, по сути, брак с Гуюком тотчас возместит необдуманность чересчур щедрого Угэдэева подношения Тулую. Последствия этого необычного решения вырисовывались одно за другим так, что не видно конца. Прежде всего, родовые земли Чингисхана уходили от хозяйки, которая еще и во владение ими толком не вступила.
Она подумала о своих сыновьях. Гуюк старше Менгу, хотя всего на несколько лет. Смогут ли ее сыновья быть наследниками или их право первородства окажется за счет такого семейного союза попрано? Сорхахтани невольно передернула плечами (хорошо, если Угэдэй этого не заметил). Он хан, и может выдать ее замуж в приказном порядке, точно так же как передал ей звания мужа. Его власть над ней, по сути, безгранична. Не поворачивая головы, Сорхахтани смотрела на человека, которого выхаживала, вытаскивая из его приступов и темноты такой вязкой, что казалось, он погрязнет там безвозвратно. Жизнь его хрупка, как фарфор, но тем не менее он все еще повелевает, а его слово подобно железу.
Чувствовалось, что терпение хана истощается. На его шее билась нетерпеливая жилка, и Сорхахтани неотрывно смотрела на нее, подыскивая слова.
– Своим предложением ты делаешь мне большую честь, Угэдэй. Твой сын и наследник…
– Так ты принимаешь? – отрывисто спросил он и, уже заранее зная ответ, раздраженно мотнул головой.
– Не могу, – мягко ответила Сорхахтани. – Горе мое по Тулую остается прежним. И снова замуж я не пойду, мой хан. Жизнь для меня теперь – это мои сыновья, и не более. Большего я просто
не хочу
.
Угэдэй скривился в гримасе, и между ними повисла тишина. Сорхахтани боялась, что следующим его словом станет повеление, вне зависимости от ее воли. Если хан заговорит с ней так, то ей останется лишь повиноваться. Сопротивляться – значит, рисковать будущим. Будущим ее сыновей, которых лишат званий и властных полномочий прежде, чем они хотя бы научатся ими пользоваться. А ведь это она отирала хана, когда он, сам того не ведая, ходил под себя. Кормила его с руки, когда он, стеная, просил оставить его наедине со смертью. И все-таки он остается сыном своего отца. Что для него судьба одной женщины, чьей-то там вдовы? Да ничего. И что он скажет, неизвестно. Сорхахтани молча ждала со склоненной головой, и между ними гулял ветер.
Прошла, казалось, целая вечность, но хан наконец кивнул:
– Хорошо, Сорхахтани. Дарую тебе свободу, коли таково твое желание. И послушания от тебя требовать не буду. Гуюку я ничего не говорил. Только Дорегене известно, и то лишь о том, что у меня были такие мысли.
На Сорхахтани накатило облегчение, такое неимоверное, что она безотчетно простерлась перед ханом на траве, уместив голову возле его ног.
– Да поднимись ты, – грустно усмехнулся он. – Тоже мне, покорная рабыня. Можно подумать, я тебя не знаю.
Глава 24
Хачиун умер в горах, на границе снегов, где обряжать его тело не было ни времени, ни сил. Плоть военачальника разбухла от ядовитых газов, вызванных нагноением ноги. Последние дни у него прошли в забытье и нестерпимом губительном жаре. Он хрипло, навзрыд дышал, а руки и лицо покрывали пятна недуга. Уходил он тяжело.
