Чингисхан. Пенталогия (ЛП) - Иггульден Конн
На низком белесом небе колыхался призрачный туман, угрожая повторным снегопадом. Когда снова повалил снег, многие отчаянно застонали. Повозки и на нормальной-то земле отличались редкой неповоротливостью, а сейчас, в свежей снеговой жиже, люди поскальзывались и падали на каждом шагу, задышливо хватая ртом воздух и зная, что на смену им сюда никто не придет. В работе были задействованы все, и Бату недоумевал, как и когда они успели натащить сюда такой вес в виде повозок и инструментов. Со своим туменом он вышел почти налегке. А тут временами казалось, что со всеми инструментами и оснасткой, которой они себя снабдили, можно построить целый город в пустыне. Субэдэй притащил с собой в горы даже строевой лес – груз, тащить который приходилось многим сотням человек. Понятно, им теперь есть чем обогреваться ночами, когда жечь больше нечего, но горный ветер это скромное тепло безжалостно расхищал, или же остужал тебе один бок, пока другой бок поджаривался. Бату бурно негодовал от того, что его сюда упекли, но не меньше – от того, что Гуюк не замолвил за него перед орлоком словечко. Единственная провинность Бату состояла, пожалуй, в том, что он поставил под вопрос абсолютную власть Субэдэя, но ведь он не ослушался его приказов. Этим впору было гордиться, однако наказание Бату получил как за ослушание.
Молодой темник снова согнул спину, вместе с другими подставляя плечо под балясину, которой надлежало поддеть застрявшую на ухабе повозку.
– Оди-ин… два-а… тр-ри!
Все взревели от натуги. Субэдэй не смог (да и хотел ли?) воспрепятствовать его людям спешиться и отправиться своему темнику на подмогу. Быть может, поначалу людьми двигала верность своему военачальнику, но после долгих дней изнурительного труда они уже, небось, ненавидели орлока так же, как и сам Бату.
– Оди-ин… два-а… три-и! – прорычал он опять.
Повозка словно нехотя приподнялась и съехала с ухаба. Земля ушла из-под ног, и Бату, чтобы сохранить равновесие, ухватился за днище повозки. Руки были обернуты в шерсть и овчину, но все равно немилосердно щипали, раскровавленные, как сырое мясо. В свободные минуты он яростно разминал их, чтобы кровь доходила до кончиков пальцев, – а то отморозишь, и тогда пиши пропало. Вон сколько людей вокруг с белыми пятнами на носу и на щеках. Это объясняет и затянувшиеся рубцы у воинов постарше, что уже проходили через подобное.
Субэдэй имел право отправить его на любое задание, но Бату считал, что полномочия орлока вполне могут быть оспорены. Его право командовать исходит от хана, но даже в походе не все действия носят сугубо военный характер. Неизбежны моменты, когда надо принимать политические решения, а это привилегия тайджи, а не воинов. С поддержкой Гуюка орлока можно будет переломить, а то и вовсе сместить. Это как пить дать. Надо лишь дождаться верного момента, когда властные полномочия Субэдэя окажутся не столь ярко выражены. Бату снова ухватился за повозку: проклятая теперь самопроизвольно накренилась и чуть не опрокинулась. Сейчас бы малость отдохнуть, отдышаться, но верх брала запальчивость, которая росла в Бату день ото дня. Субэдэй не ханской крови. Будущее за тайджи, а не за каким-то там старым обломанным воякой, которому давно пора на покой, коз пасти. Свою злость Бату пустил на подкрепление сил. Повозку он приподнял чуть ли не самостоятельно и стал яростно толкать ее вперед и вверх.
*
На лошадь Угэдэй усаживался медленно, чувствуя, как стонут бедра. И когда успел так заскорузнуть? Мышцы ног и поясница невероятно ослабли. Едва привстав в стременах, хан чувствовал, что ноги дрожат, как у лошади, смахивающей с себя мух. Он заметил, что Сорхахтани намеренно на него не смотрит, а вместо этого хлопочет со своими детьми. Хубилай проверял у своей лошади подпругу, а Арик-бокэ с Хулагу в присутствии хана просто молчали. Ее младших сыновей Угэдэй знал чисто внешне, но Сорхахтани взяла себе за правило приводить вечерами Хубилая коротать время за разговором. Это выглядело как одолжение ей, но постепенно Угэдэй и сам втянулся в такое времяпровождение. Мальчик был сообразителен и имел, кажется, бесконечный интерес к историям былых сражений, особенно к тем, в которых принимал участие Чингисхан. Угэдэй поймал себя на том, что глазами Хубилая как будто сам заново переживает славное прошлое державы, и ежедневно какое-то время уделял наметкам, о чем бы рассказать талантливому отроку нынче вечером.
Хан украдкой опробовал свои ноги еще раз, после чего оглянулся за спину, где внизу стояла и посмеивалась Дорегене. Свою лошадь он развернул к ней. Хан знал, что сильно исхудал и поблек за время, проведенное безвылазно в покоях. Ныли суставы, а сам Угэдэй изнывал по вину, да так, что при мысли о нем пересыхало во рту. Жене он обещал, что количество чаш на дню у него убавится; более того, она заставила его себе в этом поклясться. Он уж не стал ей говорить, какого нешуточного размера чаши готовятся сейчас для него в печах для обжига. Слово хана подобно железу, но вино осталось для него одной из немногих жизненных радостей.
– Если чувствуешь, что устаешь, то лучше не упорствуй, – посоветовала Дорегене. – Командиры твои, если надо, подождут еще денек-другой. А ты должен без спешки восстановить силы.
Угэдэй улыбнулся. Неужто все жены с какого-то момента становятся для своих мужей матерями? При этой мысли он не удержался и поглядел на Сорхахтани, все такую же худенькую и грациозную, как танцовщица. Пожалуй, нет такого человека, который один в холодной постели сам не отвердеет в ледышку. Признаться, он теперь даже не помнил, когда наяву испытывал нормальную мужскую потребность. Тело ощущалось выжатым, увядшим и старым. Однако осеннее небо было солнечно-синим, и, пожалуй, сегодня можно проехаться вдоль канала, посмотреть, как там идут новые работы. А то и искупаться в питающей канал реке, если хватит духу залезть в ледяную воду.
– Смотри, не спали мне город, пока я в отлучке, – сказал хан с ноткой заносчивости.
– Не обещаю, но постараюсь, – ответила Дорегене, улыбнувшись строгости его тона. Потянувшись, она взяла его продетую в стремя ногу так, что Угэдэй почувствовал нажатие. Говорить о своей любви к жене нет смысла; хан лишь нагнулся и притронулся к ее щеке, после чего дал шпоры лошади, которая зацокала копытами к воротам.
С ним отправились сыновья Сорхахтани. Хубилай вел в поводу трех лошадей, навьюченных всяческими запасами. Угэдэй смотрел, как он с ним возится, – такой наполненный жизнью, что больно глазам. Своими воспоминаниями о смерти Тулуя хан с Хубилаем не делился. К такому повествованию он все еще не готов, у самого душа болела вплоть до этого холодного утра.
С полдня ушло на то, чтобы добраться до реки. После стольких месяцев обездвиженности мышцы живота ломило. К моменту спешивания руки-ноги хана были словно налиты свинцом, а бедра сводило судорогой так, что впору закричать. А через долину уже доносилось знакомое потрескивание, и завеса дыма вдали висела, словно утренний туман. В воздухе припахивало едковатой горечью, памятной Угэдэю еще с цзиньской границы. Удивительно, но сейчас этот щекочущий ноздри запах вдыхался даже с некоторой приятностью.
Сорхахтани с сыновьями соорудили что-то вроде лагеря, установив возле берега, где посуше, небольшую юрту. На костре уже готовился чай. Пока он заваривался, Угэдэй снова влез на лошадь. Он цокнул языком, привлекая внимание Хубилая, который тут же запрыгнул в седло, готовый следовать за ханом. Глаза отрока были ярки, щеки румянились от волнения.
Вместе они поскакали по залитому солнцем полю туда, где к смотру подготовил свои орудийные расчеты Хасар. Угэдэй уже на расстоянии заметил, как старого военачальника распирает от гордости за свои новые, невиданные прежде орудия. Он ведь тоже был на границе с царством Сун и видел их разрушительную мощь. Угэдэй ехал не торопясь. Действительно, куда и зачем спешить. Взгляд на неохватную запредельную ночь дал ему понимание о бренности всего сущего. Тем труднее теперь заниматься мелкими делами повседневности. Лишь присутствие Хубилая напоминало ему, что не всем это понимание доступно. От вида надраенных бронзовых орудий мальчишку буквально бросило в пот.
