Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса
— И это за ваши знаменитые письма русского путешественника? — поразился Коцебу.
— Вот видите, а вы, Август, жалуетесь на свирепость немецких критиков! — засмеялся Карамзин.
— Но ведомо ли вам, что ваши письма нашей публикой читались с интересом особым. Ведь то, что увидели вы, путешествуя по Европе, нам живущим, это не увидеть. И все-таки, Николай Михайлович, что больше всего поразило вас в наших краях?
— Охотно отвечу, Август. Больше всего меня поразила непримиримость иезуитов и католиков с протестантами. Откуда эта вражда? Зачем она? И вообще, что несет вражда людям? Благо это или зло? История отвечает: зло! И вообще я считаю, что человечество стоит еще на самой низкой ступени цивилизации, ибо несет в себе такой разрушительный молох, как вражду. Да, да, дорогой Август, цивилизация определяется не машинным прогрессом, а отношением людей друг к другу. Попросту говоря, мы — дикари. Где искать, у кого искать терпимости, коль сами философы, сами просветители, как они себя называют, ненавидят тех, кто думает иначе, чем они сами?
— Человек враждует… изначально… Впрочем, это большой и, мне думается, неразрешимый вопрос.
— Ну, а теперь я спрошу, Август: что более всего поразило вас в Сибири?
— Не знаю. Может быть, доброта людская. Как-то остановились на ночлег в одной деревне. И вы бы только видели, как нам старались услужить. Хозяйка, женщина еще молодая, все причитала: вот, мол, хорошие люди приехали, а у нас и угостить как следует нечем. Знали бы ранее, мы бы приготовились…
Видел я — лучший кусок нам, последнее готовы отдать совершенно случайным и чужим людям. И никакой платы брать не хотят. Вот такое бескорыстие… в таком проявлении… более я нигде не встречал.
А еще просторы земные, немереные, наводящие ужас своею циклопичностью, но и восторг перед Творцом мироздания. Нигде до толи я не видал столь красоты неизъяснимой, как дорогою через Каменный Пояс… Помнится, не однажды клал на себя крест, благодарил Всевышнего за доставленную мне радость небесную.
— Готов, Август, подтвердить слова твои. Нонешнее лето я провожу в деревушке Кунцево, что неподалеку от города. И вот облюбовал я для своих занятий высокий берег Москвы-реки, где у меня под тенью вековых лип место особое есть. Оттоль открывается чудный вид на обширную равнину, которая под горизонтом ограничивается рощами и пригорками: это место когда-то было подарено царем Алексеем Михайловичем отцу Наталии Кирилловны, и мнится мне, что едва ли в окрестностях Москвы есть что-либо подобное этой красоте.
Ну и что? Хозяин мой живет в Петербурге, а я гуляю тут, рву ландыши на его лугах, отдыхаю под сенью его древних дубов, пью чай на его балконе!.. Вот я и говорю: свет принадлежит тому, кто им наслаждается, и сие мирит меня с Провидением и с недостойными богачами…
Разговор коснулся покойной императрицы.
— Вы раздражены, что она не допустила вас до себя? Но, Август, разве вы не знаете, что она была весьма разборчива и умеренна на новые знакомства. Ах, Циммерман! Но не забывайте, что он был не только доктором, но почти и другом короля.
Ах, Гримм! А вы знаете, что послужило одним из побудительных мотивов знакомства Екатерины с Гриммом?.. Так я вам скажу: ей хотелось через Гримма заполучить рукопись Рюльера, описавшего ее восшествие на престол, которая хранилась у последнего в Париже… И хотя Рюльер отказался продать рукопись, однако же дал слово не публиковать ее при жизни императрицы…
Он ждал, он готовился к этой встрече. И все-таки встреча эта произошла для него неожиданно.
Был промозглый декабрьский день, когда на квартиру Коцебу явился посыльный генерал-губернатора Петербурга графа Палена.
— Господин Коцебу, граф просит вас явиться к нему…
Пален встретил его приветливо, провел в свой обширный кабинет. Холеное лицо его, умные, выразительные глаза и чувственные губы излучали доброту и благоволение.
— Август, знаешь ли ты, что государь отличил тебя и поручает тебе весьма… весьма… необычное дельце?
— Граф, затрудняюсь даже помыслить…
— Слушай и разумей. Государь, исполненный рыцарского благородства, решил прекратить войны, а ежели у кого имеются какие-либо притязания друг к другу, то сие разрешать не кровопролитием подданных, что не согласуется с христианской моралью, а в личных турнирах монархов! — Пален поднял указательный палец и замолк, внимательно наблюдая за Коцебу. И Август готов был поставить 99 против одного, что граф издевается над своим повелителем — столько скрытого сарказма стояло за этими сладенькими, с негаснувшей улыбочкой сказанными словами. Мог ли он тогда даже подумать, что перед ним хитрый и изворотливый глава заговора, который три месяца спустя едва ли не силой вложил российский скипетр перепуганному мальчишке, любимому внуку Екатерины — Александру?
— Таким образом, наш государь решил послать вызов или, если хотите, приглашение на турнир всем монархам Европы и их министрам. При этом он указал на вас, как на человека, который смог бы это приглашение напечатать во всех европейских газетах. Желательно, чтобы барон Тугут был особенно подвергнут жестоким нападкам и сильному осмеянию…
Да, вот еще что, — Пален указал на записку Павла, написанную карандашом и лежавшую у него на столе. — Перед самым вашим приходом принесли. Государь выразил пожелание, чтобы генерал Кутузов и Пален, то есть я, были его секундантами.
Через два часа Коцебу принес свое сочинение графу, тот сказал, что вызов довольно мягок.
— Садитесь, Август, за мой стол и напишите другой. И перцу, перцу подпустите. Вырвите из себя синдром страха…
— О граф, ежели бы это было возможно!..
Когда явились во дворец, Павла не было. Сказывали, что он уехал куда-то верхом. Долго ждали в приемной. Наконец, вернулся.
Граф вошел к нему. И казалось, все замерло и жизнь остановилась: часы, дни, столетия протекли прежде, чем Пален показался в дверях кабинета императора. Он был явно не в духе и чем-то расстроен.
— Приходите ко мне после обеда, вызов все еще недостаточно резок.
Однако едва успел Коцебу дойти до дома, как прибежал к нему камер-лакей государя с приказанием немедленно вернуться во дворец.
Первая мысль: прощаться с Христиной, с детьми? Или сделать вид, что он уезжает к генерал-губернатору по служебным надобностям?..
Он запомнил этот день навсегда. Вечерело. Мела поземка. Перед подъемными мостами горели фонари. Часовые в тулупах с длинными ружьями стояли подле полосатых будок. Его провели прямо в кабинет государя. За боковым столом он увидел сидящего Палена, а справа, от камина, заметил шагнувшего к нему какого-то человека в камзоле, в высоких лакированных сапогах и с легкой шпагой на поясе. Человек сей поднял тупой подбородок, и оттого нос его казался сплющенным. Он сделал один, второй шаг и поклонился.
— Господин Коцебу, я должен прежде всего помириться с вами.
И тогда только, наконец, до него дошло, что с ним разговаривает император России. Первый порыв — пасть на колени и поцеловать руку. Но Павел поднял его, сам поцеловал в лоб и без обиняков сказал на отличном немецком языке:
— Вы — европеец! Вам, как никому другому, известны тамошние повадки прессы; вы хорошо знакомы со светом и имеете свой взгляд на современные политические события и на то участие, которое я в них принимал. Не так ли?
Коцебу в смущении не знал, что ответить.
— Полноте, господин Коцебу, я был наслышан о вас еще ранее, в иные времена… Конечно, политика — вещь скользкая, и я, как на духу, признаюсь вам, — при этом Павел заразительно и простодушно рассмеялся, — что часто поступал неловко, а посему справедливость требует, чтобы я был за это наказан. Я сам определил себе и наказание. Я желаю, чтобы это, — Павел показал державшую в руке бумагу, — было напечатано в «Гамбургской газете» и других журналах. — При этом он взял Коцебу под руку, подвел его к окну и прочитал текст, написанный им на французском языке: — «Из Петербурга нам сообщают, что Российский император, видя, что европейские державы не могут прийти к взаимному между собой соглашению, и, желая положить конец войне, опустошающей Европу в течение одиннадцати лет, возымел мысль — назначить место для поединка и пригласить всех прочих государей прибыть туда и сразиться между собою, имея при себе секундантами-оруженосцами и судьями поединка своих самых просвещенных министров и самых искусных генералов, как, например, гг. Тугута, Питта, Бернсторфа, сам же он намеревается взять с собою генералов Палена и Кутузова.
Неизвестно, насколько вероятен этот слух, во всяком случае, он не лишен, по-видимому, основания, так как в нем проявляется то, в чем часто обвиняли государя».
При последних словах Павел заразительно засмеялся. Коцебу тоже не мог сдержаться.
