Джонатан Гримвуд - Последний пир
Однако я лишь кивнул. Мы хоронили Виржини, и я составлял список гостей, которые останутся ночевать в замке. В церковь пришло очень много скорбящих — по закону свадьбы и похороны открыты для всех желающих; на поминки в замок явилось уже куда меньше людей, но толпа все равно получилась изрядная. Эмилю, разумеется, надо было предложить ночлег. Он был моим самым давним другом и знал Виржини с юных лет. Если наши пути и разошлись, то лишь потому, что мы сами выбрали разные дороги.
Эмиль стал важным человеком. Представителем местного собрания и успешным адвокатом. Я знал, что он планирует в ближайшем будущем представлять третье сословие в Бордо. Он носил дорогую обувь с высокими каблуками из пробки и кожи, прибавлявшими ему добрых три дюйма роста. На нем были темно-синие камзол и фрак с тонкой черной вышивкой на полах, длинных манжетах и клапанах карманов. Камзол доходил до бедер. Из кармана брюк выглядывала цепочка для часов. Проследив за моим взглядом, он вынул часы и показал мне.
— Томас Мадж, Лондон, — сказал Эмиль. — Свободный анкерный ход. Новейшее изобретение, таких у нас еще не делают.
— О, мсье Инженер…
Он чуть покраснел, но моя насмешка ему явно польстила. Я заговорил с ним о неисправной плотине на одной из моих рек, и Эмиль, внимательно выслушав, внес два дельных предложения: построить плотину из кирпича, а также подумать о том, чтобы выпрямить и расширить этот участок реки и затем соединить с Южным каналом. По реке станет ходить больше судов, а взимаемая с них дань позволит в скором времени покрыть затраты на расширение русла и строительство плотины. Я поблагодарил его за советы.
После смерти первой супруги он женился вновь, и во втором браке у него наконец появился сын (первая жена родила ему двух дочерей). Перед нашим разговором с Эмилем я наблюдал за этим ребенком — хорошеньким мальчиком лет одиннадцати или двенадцати, который уже почти дорос до отца и наверняка на том не остановится. Я взглянул на жену Эмиля и понял, что фигура, голубые глаза и высокий рост достались мальчику от матери.
Мальчик вился вокруг Элен, как прирожденный паж. И хотя моя девятилетняя дочь делала вид, будто не замечает его ухаживаний, она была польщена. После смерти матери она редко улыбалась. Манон пыталась с ней поговорить, но не преуспела. Жена Шарлота, в которой Элен души не чаяла, тоже ничего не добилась. А теперь моя дочь весело болтала с сыном Эмиля, как с давним и близким другом.
— Пусть болтают, — сказал Шарлот, внезапно появившийся рядом со мной.
Я улыбнулся и принял его совет, радуясь, что хоть кто-то сумел разговорить Элен. Скорей бы день уже закончился: только после ухода всех скорбящих я мог сам побеседовать с дочерью, которая в последнее время меня избегала, и с Манон, которая делала то же самое. Со смерти жены прошла неделя, и почти все это время я занимался похоронами. Жером предупредил меня, что вторая неделя будет хуже — он сам не так давно похоронил старшую сестру. Разумеется, он тоже приехал. Он был одним из нас. С самого начала.
— Я слышал, ты вновь снизил оброк.
Он имел в виду плату, которую я взымал с крестьян за пользование моей мельницей и хлебными печами.
— Последний урожай был скудным, — объяснил я. — И до него — тоже.
Он вздохнул и похлопал меня по плечу.
— Крестьяне всегда жалуются на урожай. Их послушать, так последний был плох, нынешний — ужасен, а следующий будет еще хуже.
— Мне надо поговорить с Эмилем.
Шарлот улыбнулся.
— Ты всегда такой дипломат, — промолвил он и ушел к жене, оставив меня гадать, что же такого он услышал в моих словах.
Из противоположного угла зала Шарлот послал мне широкую улыбку: мол, не грусти, я с тобой, друзья рядом. В этот миг Эмиль увидел, что я иду к нему, и тоже улыбнулся — но куда сдержанней. Мы почти не виделись после рождения Лорана, да и до этого тоже. У Эмиля были конторы в Париже и Лиможе. Мне говорили, что его компания занимается судебными процессами между перевозчиками вина и владельцами винокурен, а также с успехом решает запутанные наследственные споры. Эмиля считали очень умным человеком (мы в этом никогда не сомневались), но в последние годы он стал еще и беспощаден. Врагов он не просто сокрушал — он их пускал по миру.
Как бы то ни было, Эмиль мне улыбнулся. А затем, увидев, что моя дочь и его сын тихо беседуют, склонив головы друг к другу, произнес слова, которыми можно описать последнюю треть моей жизни:
— Превыше всего способности и ум, а не родословная. Ты согласен?
Отец Шарлота счел бы эти слова святотатством, но я не был ни отцом Шарлота, ни даже самим Шарлотом. Поэтому я просто кивнул и поблагодарил друга за приезд — стараясь ничем не показать, что, по правде говоря, не очень его ждал. Мы подержались за руки, и Эмиль принес свои соболезнования: он испытал на своем опыте, как это тяжело — потерять жену, однако он уже не мыслил своей жизни без второй супруги. «Да, конечно, у вас все сложнее…» Об этом знал не только Эмиль, об этом знали все собравшиеся в зале. Люди старались обходить в разговоре болезнь Виржини, но получалось не у всех: Эмиль оказался в этом искуснее многих. Я перевел беседу на другую тему, и в конце концов мы заговорили о религии. Тут он не смог сдержаться.
— Сдается мне, вера в Господа необходима людям, — сказал я. — Мы все должны стремиться к неким духовным высотам, как юноши, что стоят перед высокой скалой и бросают друг другу вызов: кто не побоится залезть на вершину? Если мы перестанем верить в Бога, то сами станем Богом и обретем его могущество.
Эмиль рассмеялся.
— Только не говори, что уверовал!
Я недоуменно уставился на него.
— Да я всегда верил!
— В Бога Отца, Сына и Святого Духа?
— Нет, конечно. Но во что-то… Все должны во что-то верить.
— А если не станем?.. — Его вопрос повис в воздухе.
— Тогда нам останется верить только в самих себя.
— Вера в Бога с начала времен была причиной многих войн, предрассудков, неразумных решений…
За такие речи Эмиля могли обвинить в государственной измене или по меньшей мере в богохульстве, но я привык слышать от него подобные слова и не придал им большого значения. Он весь подался вперед, крепко стиснув в кулаке кубок с вином, — точно мальчишка, который пытается произвести впечатление на одноклассников. Таким он был и в детстве, когда мы познакомились, — сыном богатого адвоката, живущим среди детей обнищавших дворян.
— Без Бога войны станут еще хуже.
— Увидим.
На этом наша беседа закончилась. Я сказал, что у меня много дел, и он кивнул, приняв мой лживый предлог за чистую монету. Мы напоследок пожали друг другу руки, и я пошел разговаривать с отцом Лораном, который приехал на похороны из Парижа. С каждым годом он старился все быстрее, и, выслушав его, я понял, почему. Он ехал в Сорбонну, предвкушая занятия наукой, а очутился в мире политических козней и интриг, не имеющих никакого значения для остального мира и оттого еще более удручающих. В его последнем повышении явно был скрытый умысел, и теперь стая стервятников — атеистов и язычников — дожидалась его падения. Отец Лоран виновато добавил, что много выпил, затем извинился за свои слова и с благодарностью принял мое приглашение остаться на ночь. Я велел слуге показать ему комнату. То была последняя неприятная беседа за день: распрощавшись с гостями — среди которых были Эмиль с сыном, — я отправился латать прорехи в отношениях с дочерью и любовницей.
1768
Миссия в Корсике
Пять лет прошло с тех пор, как я попрощался с гостями на похоронах жены и получил письмо от короля. Пять лет, в течение которых я пытался переделать свою душу, но в итоге удовольствовался спокойной и размеренной жизнью. Смерть Виржини сделала меня богатым; то есть я всегда был богат, если бы считал ее деньги своими, но теперь я мог тратить их с чистой совестью. Я вновь усовершенствовал кухню, установил огромный ледник, расширил травяной сад и выкопал второе озеро — для водных млекопитающих, которых мне присылали из Версаля. Я даже обнес стеной небольшую рощицу, чтобы у Тигрис было место для прогулок.
Манон без лишних церемоний стала моей полноправной любовницей. Поскольку в глазах окружающих я носил траур еще при жизни жены, мало кто заметил мое горе. Лишь однажды оно вырвалось на свободу; как-то ночью я вышел к озеру посмотреть на звезды и на обратном пути вдруг разрыдался — слезы мешались с лютым гневом. На что или на кого — не знаю. Быть может, то была злость на покинувшую меня Виржини. Я чувствовал себя брошенным и виноватым. Лишь наутро мне пришло в голову, что это я ее покинул. Как бы то ни было, мы отреклись друг от друга задолго до того, как смерть не оставила нам выбора.
Через полтора года после смерти Виржини я женился на Манон: мы тихо обвенчались в нашей собственной церковке. Брак был морганатический, между дворянином и простолюдинкой. По воле короля Манон получила титул виконтессы, хотя многие из вежливости называли ее маркизой. Едва ли слуги понимали разницу. Дважды к нам в гости приезжал Шарлот, один раз — Жером. В Бордо я встретился с Эмилем, и мы без особой радости и удовольствия поужинали в его гостинице. Потом я гадал, было ли ему так же тяжело, как и мне. Манон взяла на себя обязанности по управлению замком и воспитанию Элен. В том, как она со мной разговаривала, многие соседи усматривали непростительную фамильярность. Нашим беседам недоставало церемонности, присущей их бракам, а наши чувства и редкие обиды, которые не принято выставлять напоказ, то и дело всплывали в наших разговорах на людях. Что ж, и пусть. Наши отношения с самого начала приняли такую форму.
