Петр Краснов - Единая-неделимая
Упал занавес. В зале стало светло. В оркестре музыканты во фраках складывали инструменты и шли к узким дверям. Офицеры встали в партере. Из второго ряда улыбался князь Абхази в синей черкеске, с большим кинжалом у пояса. Лица… лица… Розовые… смуглые… Золотые и серебряные погоны, портупеи, шашки, сабли… Дальше, выше — гирлянды цветов.
Нежный блеск женских шей, плеч, открытой груди. Темные, русые и седые прически и в них трепет огней бриллиантов и жемчугов.
Над ними — ложа Павлонов. Мундиры с золотыми рядами пуговиц, штыки юнкеров, тесаки портупей- юнкеров и алый кушак фельдфебеля. Славные молодые лица. Им — будущее.
Рядом — тоже будущее: три ложи гимназисток.
Коричневые платья, черные передники, веселые счастьем глаза и лица — свежесть первых маргариток на еще темной весенней земле.
Волосы оттеняли розовый цвет кожи, а кожа сливалась с блеском шелка, с яркими складками бархата и прелестью живых цветов, благоухающих на груди. И рамою подвижной прелести женщин служил голубой в серебряных лепных узорах по белому полю барьер, сверкающий огнями.
Люстра наверху рассыпалась радугою в тысяче прозрачных хрусталей. Над нею в синем небе плафона летели нимфы в цветочных гирляндах.
Там стояла публика райка, и блистали оживленные лица с блестящими молодыми глазами.
Морозов стоял, прислонившись к барьеру оркестра, и разглядывал толпу. Было в ней и во всей обстановке театра что-то, что поднимало дух, что заставляло и его глаза блестеть, а его самого чувствовать биение молодого сердца.
«Да, богата Россия! — думал он. — Славна, крепка и незыблема вовеки. Там наше будущее — эти славные крепкие юнкера, эти милые гимназистки, здесь прошлое…»
Он посмотрел на старого генерал-адъютанта, с трудом поднявшегося из кресла. На темном сюртуке тяжело висели золотые аксельбанты. Седая борода растрепалась по груди и чуть просвечивал через нее Георгиевский белый крест.
«Будут ли еще эти белые кресты, — подумал Морозов, — украшать грудь храбрых? Будут ли еще войны?»
Россия казалась ему застывшей в ненарушимом спокойствии. Так недавно отгремела японская война, и после неудач Мукдена и Цусимы Россия оправлялась, вставала с новою силою.
«Может ли быть теперь война, когда только и говорят о мире? Война, прошла. А нам — мир и счастье. Нам — блеск спектаклей и радость женских улыбок!»
Морозов взял бинокль и стал искать знакомых.
Жена адъютанта Валентина Петровна Заслонская улыбалась ему из ложи второго яруса. Она показывала ему на большую круглую коробку конфет, его любимых пьяных вишен, и приглашала подняться.
Морозов пошел к выходу из партера и в коридоре столкнулся с дежурным плац-адъютантом капитаном Григорьевым.
— Морозов, здравствуй. Ну, поздравляю! Блестяще прошел в манеже.
— Ты разве был?
— Я не был, но мне уже рассказывали в комендантском. Ты молодчина! Что же, теперь за Сеян приударишь вовсю?.. Мне Абхази говорил… Но, если хочешь знать мое мнение — не советую. Ни Сеян, ни Тверскую не тронь… Говорю тебе — не тронь.
— Постой… Тверская?.. При чем тут Тверская? Не понимаю. Я только мельком ее видел. Саблин меня сегодня ей представил.
— Знаю. Мне сам Саблин и говорил. Мы после скачек вместе обедали у «Медведя».
— Ну, хорошо. Так все-таки, при чем тут Тверская?
— Ты разглядел ее? Ты понимаешь, что это совершеннейший бриллиант петербургской диадемы… И притом душою, характером, положением, богатством, чем хочешь — идеальнейшая девушка. А все-таки — не женись… и предложения не делай.
— Да ничего подобного у меня и на уме не было. Я о браке и не думаю. Зачем мне жениться? Какой ты, брат, смешной.
— А Сеян?
— Ну, что Сеян?
— А вот то… Вцепится и принудит жениться. Она тебе голову скрутит. Там такие пойдут авансы, на такую высоту тебя вознесут, что полетишь ты в пропасть и предложение сделаешь. Ох, искушение и тут и там. Ходит птичка весело по тропинке бедствия!
— Григорьев, брось шутить. Ни на Сеян, ни на Тверской, ни на ком вообще я жениться не собираюсь.
— Не надо было знакомиться. С Сеян «так» ничего не выйдет. О! Я ее знаю… она умница. Себя даром не отдаст. Пожалуйте под венец. А какая она тебе пара?
— Фу! Вот привязался. Да я и не думаю о браке с ней.
— И не думай. А с Тверской еще хуже.
— Да о Тверской я и тем более не думаю.
— Странные вы люди, офицеры Лейб-Гвардии Кавалерийского полка. Что вы, по земле ходите, а на небо глядите? Не видите, какая прелесть растет у вас под боком. Рукавицы ищете, а они за поясом. Вот сейчас во втором действии танцевать будет.
— Кто?
— Муся Солдатова.
— Муся Солдатова, вахмистерская дочка? — Морозов расхохотался. — Шутник ты, право. Я ее маленькой, вот этакой гимназисткой, знал…
— А вот и женись на ней. Ты и не знаешь, а она боготворит тебя, молится на тебя. У нее только и есть: помоги, Господи, рабу твоему Сергию! Вот — женись. Она будет тебе ноги мыть, да ту воду лить. Вот она какая. Найди теперь такую девушку?
— Брось, — уже с досадою сказал Морозов. — Она девочка, ребенок. Я и думать о ней не хочу. Ты скажи мне лучше, что такое Тверская?
— Самый опасный для тебя человек. Такая же лошадища, как и ты. Большой талант… Звезда… А заметил ты, — когда она думает, что никто не смотрит на нее, когда она не улыбается, какая обреченность у нее в лице?
— Обреченность… Странно… Я действительно заметил. Но почему же? Она больна? У нее чахотка?
— Нет. Это бы лучше. И с чахоткой живут и замуж выходят. Нет, но она во власти духов… В их роде на этот счет неблагополучно по женской линии. Или брак, или талант… А у нее талант.
— Ты говоришь — духи… Ну, с этим справиться легче легкого.
— Не шути, Морозов. Ты не знаешь, что, знакомясь с Тверской, ты прикасаешься к страшному.
— Пустое! Ты говоришь загадками.
— А хочешь разгадать, поговори с Андреем Андреевичем.
— Кто такой Андрей Андреевич?
— Ты его, наверно, увидишь сегодня у Сеян.
— Да кто он?
— Кто?.. Если бы я служил в охранном отделении, я бы арестовал его или установил за ним слежку.
— Ты невозможен сегодня, Григорьев, говоришь какими-то нелепыми намеками.
— Слушай, Морозов, есть Петербург и Петербург. Старый Санкт-Петербург. Один ты видишь. Вот он смеется тебе тысячами счастливых лиц, брызжет весельем и довольством жизни. Другой ушел, укрылся в могилы, умер давно, словно и нет его. А посмотри тихою лунною ночью в окно часовни Инженерного замка с Садовой улицы, и ты увидишь, как ходит там призрак Павла… Пойди за Строганов мост, где стоит дача с закрытыми ставнями, — ох, неблагополучно там. Поезжай на Васильевский в 13-ю линию, там есть квартира, — в ней никто не живет, а даром отдают. Пойди на могилу Ксении на Смоленском кладбище ночью, что ты там увидишь?.. И Пушкин был прав: может и Медный Всадник скакать «по потрясенной мостовой». Ты молод, здоров, и ты далек от этого… А потому берегись Тверской… Да, и ей надо тебя остерегаться.
— Бабьи сказки!..
— Бабьи сказки?.. А ты расспроси Андрея Андреевича про Дюков мост. Он эти вещи лучше знает.
— Дюков мост?
— Да… Попробуй в нее влюбиться. Или ты, или она погибнете на этом мосту.
— Господи! Я бы подумал, что ты пьян, если бы не видел, что ты трезв.
— Муся Солдатова… Муся Солдатова — вот где твое счастье.
Григорьев поднес к лицу Морозова афишу и тыкал в нее пальцем.
— Смотри: сильфиды — воспитанницы Театрального училища: Гейнер, Адамович, Ложинская, Солдатова…
Сильфиды, Сергей Николаевич! Женись на сильфиде и никаких испанцев! Муся — хорошая, славная!
Григорьев повернулся и вошел в зал. В коридоре звонили, оповещая конец антракта.
XXI
Муся Солдатова приехала на спектакль в театральной карете. Ехали в ней вшестером. Три на переднем и три на заднем месте. Карета мягко качалась на снегу, в замороженные окна были видны желтые огни улиц. Воспитанницы Театрального училища в темных неуклюжих пальто на вате и в безобразных капорах тесно сидели в карете. Зина Адамович, сидевшая против Муси Солдатовой, уверяла, что ее укачивает и будет тошнить, и девочки ахали, смеялись и визжали, а Муся уступила свое место бледной и малокровной Адамович.
В общей театральной уборной воспитанниц и кордебалета были ворохами навалены на скамьях юбки и туники. Тюль, как пена, лежал на полу и на стульях вперемежку с форменным платьем и бельем, и девочки подле большого зеркала пудрились и румянились, подводили жирным карандашом глаза и сами себе казались другими, такими прелестными и далекими от обычного мира.
Они любили скрывать свое происхождение. Когда шептались по вечерам друг с другом, то оказывалось, что у каждой мать непременно графиня, а отец если не великий князь, то просто князь, но только они — незаконные, и поэтому никто никогда не мог видеть своих родителей.
