Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Мигом доставили походную церковь. Архиепископ Арсений с причетом стал обходить размеченную площадь будущего собора. В руках его была кропительница. Он передал ее дьякону, бормоча слова молитвы.

Удивительное дело: стоило процессии сановных особ во главе с государыней остановиться для торжества закладки и освящения, как туг же стала все прибывать и тесниться толпа народу. Она все росла и росла, так что пришлось вызвать солдат, дабы не случилось чего-нибудь беспорядочного.

Порядок был наведен: любопытствующие обыватели оттеснены. Архиепископ Амвросий, смешавшийся было, дал знак притчу и возобновил хождение и кадение. Сосуд со святой водою был на время отставлен. Владыка поторопился из-за грянувшего бесчиния. Теперь он повел обряд освящения по всей форме, с полным благолепием.

Протодьякон возгласил громогласно:

— Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков!

— Аминь! — нестройно отозвались все.

— Господи Боже наш, изволивый и на сем камени создатися тебе церкви, сам твоя от твоих тебе приносящих, — начал Амвросий, — на воздвижение иже к твоему славословию созидаемого храма, множеством твоих небесных благ воздаждь, и делающия укрепи невредимы… и совершен покажи дом твой, яко да и в нем всехвальными песньми и славословеньми воспеваем тя истинного Бога нашего.

С этими словами владыка наклонился, взял один из камней размером поменее, начертал на нем знак креста и, опустив его на свое место, возгласил:

— Основа и вышний Бог посреде его…

— Крест, крест давай, — прошипел дьякон. Причетник торопливо поднес резной дубовый крест и с поклоном передал его Амвросию. Ямка для водружения его была загодя выкопана, и преосвященному оставалось только водрузить его на свое место, где со временем поднимется святая трапеза.

Екатерина осеняла себя крестным знамением с такой истовостью, которой никто от нее не ожидал. Вид у нее был смиренный, ибо знала: тысячи глаз следят за каждым ее движением. И каждое ее движение будет обсуждаться многоустой молвой.

Потемкин, стоявший сразу же за нею и как бы оберегавший государыню своим мощным торсом, вертел головою вкруговую, словно выискивая святотатцев, нарушителей благолепия, и вид у него был скорее рассеянный, нежели богомольный.

— Господи Боже Вседержителю, — продолжал Амвросий, — преобразивший жезл Моисеев в честный и животворящий крест возлюбленного Сына Твоего… благослови и очисти место сие, силою и действом честного и животворящего креста, во отгнание демонов и всякого сопротивного, сохраняй и место, и дом сей, и живущих здесь…

Потемкин довольно бесцеремонно подтолкнул государыню, и та, уже посвященная в ритуал, который нарушить было нельзя, вышла вперед, а он, словно телохранитель, за нею. Амвросий тем временем шел к ней с крестом, который, как казалось, был не особенно тяжел. На нем было начертано: «Освятися жертвенник Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во храме престольного града Екатеринослава при державе Благочестивейшей, Самодержавнейшей, великой государыни нашей императрицы Екатерины Алексеевны, при наследнике ее благоверном государе, цесаревиче и великом князе Павле Петровиче, при наследниках его великих князьях Александре и Константине Павловичах…»

Екатерина, а затем и Потемкин приложились к кресту. За ними последовали придворные — череда была длинной.

Плотная толпа, оттесненная гвардейцами на пристойное расстояние, колыхалась и глухо гудела. Преосвященный водрузил крест на место, обошел, кадя и кропя, площадь будущего храма и его престол. Он что-то бормотал себе под нос — то были слова чина освящения. Затем повернулся в сторону секунд-майора, командовавшего солдатами, махнул рукой и крикнул: «Пущай!»

Толпа хлынула ко кресту. Каждый обыватель жаждал коснуться губами места, к которому приложилась государыня, светлейший и приближенные особы.

Началась свалка. Солдаты оттаскивали наиболее ретивых. Потом по приказанию начальника образовали коридор, и воцарилась некоторая чинность.

— Довольна ли ты, государыня-мать? — обратился к ней Потемкин, когда их оставили вдвоем.

— Премного довольная, Гриша.

— Отселе российское воинство пойдет на Царьград. Здесь будет главный штаб, сюда переместится все управление войском. Одно слово — Е-ка-те-ри-но-слав! — по слогам произнес Потемкин. — Ближе будем к турку, нежели Петербург, даже первопрестольная. Важно все загодя приблизить: магазейны, казармы, лагеря для полков.

— Стало быть, ты столицею пренебрег?

— Ну ее, — махнул рукою светлейший. — Что в ней? Камень, холода да дожди. Здесь будет столица. По крайности моя.

— Экой ты затейник, Гриша. Не спросясь броду, лезешь в воду, — усмехнулась Екатерина обычной своей усмешкой, в которой было все: насмешка, ирония, скептицизм.

— Верю, государыня-мать, в твое доверие. Я им никогда, слышишь — ни-ког-да, не пренебрегал и не пренебрегу и все творить буду для славы твоей и процветания державы под скипетром твоея.

— Кажется, я не давала тебе повода сомневаться в моем безграничном к тебе доверии, — произнесла она с увлажненными глазами. — И сколь жива буду, не изменю сему мнению.

— Да, государыня-мать, я тебе предан без холопства, без лести. А потому скажу тебе нелицеприятно: чрезмерно ненатуральностию ты Бога славишь. Видел я ухмылки некоторых особ, переговоры иностранных министров. Негоже таковое усердие. Ровно ты актерка какая-нибудь. Ты есть первое лицо в государстве. И пристала тебе умеренность и достоинство во всем. И в обращении к Господу нашему.

Это было сказано столь неожиданно, что Екатерина смутилась. Но потом на лице ее снова появилось то обычное выражение благоприятства, которое редко сходило с него, с каким она обычно появлялась на публике.

— Что ж, Гриша, может быть, ты и прав. По крайности я не сержусь на тебя за таковую прямоту. Говори мне и впредь о моих неисправностях, кто ж мне скажет, как не ты.

— Не желаю, — продолжал Потемкин, — чтоб в чьи бы то ни было головы закрадывались пустые крамольные мысли о великой нашей государыне, будто она неистовостью в молитвах и поклонении святому кресту замаливает великие свои грехи.

— Спасибо тебе, Гриша, — с умиленной улыбкой проговорила Екатерина. — Однако ж ты знаешь, как говорят на святой Руси: на чужой роток не накинешь платок. Все едино будут говорить и хулить. Такова есть участь всех правящих особ.

Потемкин наклонил голову. Ему, как никому, было хорошо известно, как славят его в глаза и как бранят за глаза самыми поносными словами.

Истинно так: на чужой роток не накинешь платок.

Ветвь одиннадцатая: апрель 1453 года

Итак, султан снова появился в своем шатре, который был хорошо виден со стены города: над ним был поднят зеленый штандарт. И султанская гвардия окружила его плотным кольцом.

Видно было, как турки подтягивают все новые и новые пушки, одна из которых была настоящим чудовищем. Турецкие артиллеристы-хумбараджи нагромождали кучи камней, покрывали их дощатым настилом, на который втаскивали тяжелые медные тела.

Черный дым и грохот возвещали о том, что выстрел сделан. Ядро с оглушительным треском ударялось о стену, выбивая из нее тысячи осколков. Медные стволы на радость осажденным обычно сваливались со своих «лафетов», и хумбараджи втаскивали их вновь и вновь.

Ядра медленно, но верно крошили стену. Бреши в ней становились все глубже, некоторые же участки стали обваливаться.

Император сказал генуэзцу Джустиниани, оборонявшему вместе со своими воинами этот самый уязвимый участок стены, именуемый Месотихион:

— Надо ослабить удары ядер о стену. Я прикажу вывесить куски кожи и тюки шерсти.

Усиленная бомбардировка началась одиннадцатого апреля. Спустя неделю наружная стена над руслом Ликоса была полностью разрушена. Кожи и шерсть оказались слабой помехой тяжелым мраморным ядрам.

Все городское население было призвано на помощь воинам. С наступлением темноты они принялись таскать камни, бочки и мешки с землей. Заграждения росли. Худо было только, что основу их составляли бревна и доски, которые легко было поджечь. Однако на радость защитникам города полили дожди, земля размокла, и хумбараджи увязли в грязи вместе со своими медными пушками.

Капудан-паша Балтоглу наконец дождался прибытия черноморской эскадры. И тотчас отрядил самые большие корабли на штурм цепи, заграждавшей вход в Золотой Рог.

Ее охраняли греческие и генуэзские суда. Турки стали осыпать их ядрами и тучами стрел. Но обстрел не достигал цели: корабли христиан, в отличие от турецких, были высокобортными. Тогда турки приблизились на небольшое расстояние и стали метать горящие факелы и головни в надежде зажечь суда христиан. Только из того тоже ничего не вышло. Оборона кораблей была прекрасно организована: факелы и головни тотчас тушились, а кинувшиеся на абордаж были изрублены и сброшены в море.