Евгений Салиас - Свадебный бунт
— Денег, что ли, за хлопоты? Изволь, сколько положишь. — расходилась Сковородиха.
— Нету, какие деньги. На что они мне, я денег не люблю.
— Вот как!
— Да, так. От денег, матушка, всякая беда, всякий лих приходит. А мой уговорец тот: коли хочешь ты, чтобы я тебе женихов искал для дочерей, то покажи их мне.
— То ись, как же это?..
— Да так, покажи. Выведи всех, да и покажи.
— Нешто это можно, сам ты знаешь. Нехорошо. Кабы ты нам сродственник, а то совсем чужой человек. Как же я срамиться-то буду?
— Да ведь времена-то другие, Авдотья Борисовна. Беда висит над головой, где же тут справлять разные обычаи и рассуждать, что приличествует, что нет. А как же я буду сватать их, в глаза ни одной не видавши? Нешто это возможно?
Сковородиха помолчала, и отозвалась наконец:
— Воля твоя. А как же это негодно! Ты лучше ужо-тко пойди, погуляй вот по нашей слободе, а я их всех выпущу тоже на двор. Ты их всех и поглядишь.
— Нет, сударушка, эдак нельзя, — отрезал Лучка, — на это согласия моего не даю. Что толку, что я их увижу на улице всех пять рядком, да пройду мимо. А ты их мне сейчас выведи, всех по одной, всякую по имени назови, и я уже ее тут порасспрошу. Знамо дело, не о важном о чем, а так шуточками. Вот, когда я с ними спознакомлюсь, то я тебе буду сейчас первостатейным сватом и в день, либо много в два дня, четырех лихих женихов выищу.
Сковородиха молчала.
— Ну, как знаешь. Прощенья просим…
И Партанов взялся за шапку.
— Стой, стой, — заволновалась Сковородиха, — мы же не татары: в чадрах да в покрывалах девиц не водим. На улице их все равно всякий в рожу видеть может. Отпусти вот приказную строку. Я тебе всех дочерей, так и быть, покажу.
— Ну, вот умница, Авдотья Борисовна. Как толково рассудила! Ты, крючок судейский, уходи, — обратился Партанов к приказному.
По требованию Лучки, Сковородиха вызвала всех пять дочерей одну за другой, начиная со старшей. Лучка ласково обошелся со всякой, невольно дивясь, как они были все на разное лицо и на разный лад.
Более других вначале ему понравилась горбатая Пашенька своим милым личиком, ласковыми глазами и кроткой улыбочкой.
— Не будь этих глазок, никто бы не взял ее за себя, а с ними жениха найти можно, — подумал Лучка.
Пуще всех удивился молодец Глашеньке, за которую он с дуру, не спросясь броду, сватался на днях от князя.
— Ну, девка! — подумал он, — экий леший! Акула как есть. Для этой нужно бы пару мужей. Одного мало.
Когда под конец появилась в горнице пятая дочь стрельчихи, Дашенька, Партанов мысленно ахнул, перестал шутить и на словах, и мысленно. Его даже будто кольнуло что-то. Почудилось ему, что он видал Дашеньку, почудилось, что не только видал, а увидавши раз, как-то с год тому назад, он потом ее во сне видел. И чем более Лучка вспоминал, тем более смущался. Мало того, что видел он ее в соборе, а после того и во сне, он вспомнил теперь, что даже собирался было справиться, кто такая его прелестница. Но тогда на него запой нашел! Пил он неделю, просидел другую неделю в холодной, все из головы и выскочило. А вдруг оказывается, что виденная им прелестница и в соборе, и во сне — младшая дочь той же Сковородихи.
Пристально впился глазами Лучка в красавицу Дашеньку и сам не знал, что сказать ей. На уме и на сердце у него все как-то запрыгало и перепуталось. Больно хороша! Шутки шутить не хочется, глупость какую сморозить не охота, а то, что просится на язык, на языке не ладится, никак но выговоришь. Засопел Лучка усиленно и вздохнул.
— Красавица ты, — вымолвил он виновато.
И хоть в этом слове не было ничего, да, должно быть, было что-нибудь особенное в голосе красивого молодца или в его взгляде, но смелая и бойкая девушка вспыхнула вся и заалела, как маков цвет.
— Видал я тебя где-то? — проговорил Лучка.
— В соборе, — отозвалась Дашенька.
— Вот, вот, — воскликнул Лучка, — так ты тоже помнишь?
— Помню, — отозвалась Дашенька, потупившись.
— Помнишь, — проговорил Лучка, как будто говоря про себя: «Так вот какое дело. Стало, и ты меня заприметила. Дело не спроста».
Партанов помолчал несколько мгновений.
Все трое — Сковородиха, Дашенька и молодец, стояли среди горницы. Лучка лицом, а женщины спиной к окошку, выходившему во двор стрельчихи. И вдруг Лучка замахал руками и заорал благим матом:
— Светы мои, хозяйка, беда, горишь! Гляди-ка, горит на дворе-то!
Сковородиха задохнулась и чуть не грянулась от перепуга на пол. Лучка поддержал тучную хозяйку и, поддерживая, потянул к дверям.
— Беги скорее, распорядись! Долго ли весь двор спалить! Ах Господи! Господи! Горит! Скорее воды! Горит! Кричи людей!..
И, не то поддерживая, не то подталкивая, Лучка в одно мгновение высунул хозяйку в двери, и Сковородиха, помолодевшая от опасности, рысью пустилась по коридору, крича:
— Горим! Горим!
Дашенька бросилась было бежать за матерью, но Лучка в мгновение ока захлопнул перед ней дверь. Начал он было отстранять девушку от этой двери, да как-то нечаянно обхватил, обнял, да и расцеловал.
— Шибко горит, страшнеющий пожар, да не во дворе, красавица моя, а тут у меня на сердце. Пущай их тушат пустое место. А ты говори скорее: пойдешь ты за меня?
Дашенька, хотя и была прытка, а от всего, с быстротой молнии совершившегося, онемела.
— Скорее говори, моя радость… Ты одна мне на всю Астрахань полюбилась… И давно, давно…
Лучка снова обнял девушку и снова целовал.
— Полно, полно… — шептала Дашенька, потерявшись.
— Коли запомнила, что в соборе видела, так, стало, приглянулся я тебе. Говори скорее. Пойдешь, что ли?
— Боюсь, — проговорила, наконец, Дашенька, со слезами на глазах.
— Чего?
— Боюсь. Ты буян, на тебя запой находит.
— Как ты знаешь?
— Знаю. Я про тебя много чего знаю! Опрашивала, разузнавала.
— Вот как! — удивился Лучка.
— Ты мне долго в мыслях люб был. А потом я о тебе побожилась не думать, потому что, что ни неделя, ты чего-нибудь да начудесишь. А вот уж как ты недавно отколотил начальство на улице, да попал в яму, я поревела, да и плюнула на тебя.
— Не ври, не судьба тебе плевать на меня. Вишь, как потрафилось. Недаром свиделись, да и времена лихие. Что же лучше — за немца или за какого наспех сысканного жениха выходить? А запой я клятву дам бросить, буянить вовек не буду. Дам тебе в руки кнут, а то дубину. Как я за вино, так ты меня по макушке али по спине. Скажи скорее, пойдешь за меня?
В коридоре уже шумела вся семья Сковородихи, и Дашенька успела милому и суженому ответить только губами на щеке, а Лучка, не дожидаясь вдовы, выскочил в другие двери.
XXVII
Проволновавшись весь день и всю ночь, Лучка решился… признать Дашеньку своей суженой. На утро он был снова у стрельчихи.
— Где же ты пожар видел? — встретила его вся семья.
— Что там пожар? Бог с ним! Не загорелось, ну, и слава Богу. Нешто можно эдак? Эх вы, бабы, бабы! Разве можно тужить, что пожара нет? Ну, и слава Богу, что нет.
Озадаченная Сковородиха вытаращила глаза. Действительно, как же это попрекать парня, что не горит ни-что. Слава тебе, Господи, что не горит.
— А ты вот что, Авдотья Борисовна, — начал Партанов, — слышала ты, живучи на своей слободе стрелецкой, что был такой в городе Астрахани аманат княжеского киргизского рода Дондук-Такий?
Сковородиха задумалась и затрясла головой, но Айканка старалась вспомнить.
— Аманат Дондук-Такий! — повторил Лучка.
— Был, был! Помню хорошо! — воскликнул Айканка, — лихой такой, из себя пригожий. Еще мальчуганом был привезен и озорник был отчаянный. Он меня раз около хивинского каравансерая, — дело в дождик было, — мокрой хворостиною отстегал.
— Что ты! — проговорил Партанов, улыбаясь.
— Ей-Богу, как теперь помню. Я шла на именины, а он, подлец, веточку от тополя в мокрой луже намочил да хлысть меня. Всю выпачкал. Не больно, да грязно уже очень. Вернулась я домой на себя не похожа. Теперь помню… Он это был… аманат Такиев.
— Ну, вот, вот, должно, он и был, — решила стрельчиха, — они, аманаты, все головорезы.
— Ну, так вот что, Авдотья Борисовна, — заговорил Лучка, — коли этот самый аманат киргизский, да окажется вдруг — приехал в Астрахань и находится уже в истинном христианстве, с званием князя, — отдашь ты за него дочь Дашеньку? Вот эту белянку…
Все изумленно молчали и переводили глаза с молодца на Дашеньку, а с нее опять на Партанова.
— Что же молчишь?
— Как же это при девице-дочери да ответ давать? — заговорила Сковородиха.
— Эх, родная моя, сказал я тебе еще вчера, времена теперь не те, спешные времена. Ведь покуда мы болтаем, немцы верст десять, пятнадцать проехали, еще ближе к городу едут.
— Ох, — вздохнула Сковородиха. — Ох, правда…
— Ну, так отвечай.
