Евгений Салиас - Свадебный бунт
Барчуков перекрестился и вздрагивающими губами приложился к иконе.
— Ну, вот! — произнес Грох и оживился. Доброе дело, — прибавил он, — авось Матерь Божия нас и помилует. Только вот что, ребята. Я всякие приметы примечаю. Так за всю жизнь мою поступал. Приключилось нам клятву давать на образе Неопалимой Купины. Так вот что. Пообещаемся ради сего, что всяческое будем творить, а поджигать ради грабежа не будем и жечь никому не дадим. Чтобы нигде не загоралось в Астрахани! И без пожаров все потрафится, коли на то воля Божья. А зажжем — накажи нас люто Матерь Божья!!
Грох снова приложился к иконе.
Через несколько минут хозяин уже был один и нацеплял образ на место. Лучка и Барчуков разошлись по домам взволнованные: Партанов — тревожно веселый, а его приятель — смущенный. Барчуков мысленно молился и надеялся, что, благодаря ловко задуманному финту, все дело его, т. е. женитьба на Варюше, обойдется и «так», без преступления.
XXV
Прошло несколько дней. Благодаря июльским жарам и раскаленной окрестности от палящего солнца, в городе было тише обыкновенного. Большинство обывателей вылезало из домов только в сумерки. Одна необходимость заставляла людей двигаться среди дня в городе, как в кремле, так и на разных слободах. Только в инородческой слободе, где проживали хивинцы, бухарцы и всякие азиаты, бывало движение как зауряд. Видно, азиатам жарища и духота были нипочем. Они хвастались, что у них на родной стороне разве эдак солнце-то печет и жарит. Птица, сказывали, на лету жареная падает, — коли подходящая, так прямо в рот клади.
Наступил праздник, весело справляемый всегда по всей Руси — Ильин день. В Астрахани, как везде на Руси, ждали в этот день, что Илья пророк прокатится на своих конях, по небу, загрохочет его колесница и полымя из-под колес ея упадет с неба на землю, а за ней и вода небесная польется, чтобы благодатно освежить заморенных астраханских обывателей. На этот раз солнце поднялось, взошло на небо, пекло и жарило, как всякий день, и ни единого облачка не виделось нигде, ни единого раската грома не слыхать было даже вдали, хоть бы за 100–200 верст.
За то легкие раскаты иного грома чуть-чуть загремели рано утром. Нежданно загудел народ на том самом людном и богатом базаре, к которому примыкало два каравансерая, хивинский и персидский. Скоро гул разнесся по городу, по всем слободам.
Поддьяк Копылов привел утром на базар чтецов приказных, и они на четырех разных языках прочли что-то в народе. Ровно месяц прособирался Пожарский с своим объявленьем.
Ближайшие ряды в толпе слышали в чем дело, остальные ничего не слыхали. Из четырех чтений только одно могло быть понятно, так как сделано было знакомым подьячим приказной избы и на своем российском языке. Остальные три чтения неведомых инородцев были — что тебе собачий лай. Они были сделаны, очевидно, для инородцев и иностранцев астраханских. Но и из русского чтения или оповещения только ближайшие кое-что намотали себе на ус, да и то, оказалось, по-своему. Вся же громада, все стоявшие вдалеке от чтецов, только переспрашивали у слышавших:
— Что чтут? Что за повещение?
В первых рядах, уведомленные из кремля заранее и тайно, стояли все те молодцы, что часто посещали дом Носова. Сам Грох ближе всех подвинулся к чтецам и тут же были кругом с разных сторон: Барчуков, Лучка, стрелец Быков, Колос и многие другие согласники.
Поддьяк Копылов и чтецы, сделав указанное им начальством, пошли восвояси, в кремль. Конечно их по дороге останавливали и расспрашивали:
— Скажи на милость, о чем такое вы чтили?
Но поддьяк отвечал только руганью или крепкой прибауткой.
— Глухому поп двух обеден не служит, — говорили сами опрашивавшие и не получившие ответа, как бы сами себя упрекая в том, что проморгали объявление начальства. Что же делать? Надо было итти спрашивать тех, кто слышал и кому ведомо оповещение.
Составилось на базаре несколько кучек, и в этих кучках несколько человек, известных за хороших и мирных граждан городских, объясняли любопытным, в чем состояло «опубликование». А состояло оно в следующем.
Царь уехал в Немецию жениться и оставил своим наместником над православным государством своего главного любимца Данилу Меньшикова и указал ему, за отсутствием его царским, произвести по всей России передел: разделить матушку Русь на четыре части и в каждой особого царька или хана посадить. Эти царьки Данилой Меньшиковым уже избраны в Москве и в соборах миром помазаны и на власть посажены! А имена их были оповещены. Первого звали Архидрон, второго Протодрон, третьего Мендром, а четвертого просто Дрон. Все они четверо бояре именитые, свейского происхождения, с усами, но без бород, носят косы на манер индейцев или китайцев, одеваются же по-бабьи, в юбки. Нравом они все строгие, а пуще всех злюч Дрон, чисто кровопивец. Вот он-то уж и начал править той четвертой частью матушки России, к которой и Астрахань с городами приписана.
— О-о-ох! — стоном стояло в рядах слушающих.
Маловерные люди от одного рассказчика, от одной кучки перебегали к другой, опрашивали вновь, от кучки Колоса бежали к кучке Носова, от Носова к третьей, где пояснял публикование ловкий Партанов или всем знаемый и всеми уважаемый стрелец Быков. И повсюду слышали они то же самое опубликование начальства. Точка в точку говорили одно и то же все пояснители.
— Ну, что ж! Пущай делят Русскую землю! Эка важность!..
Но это было ведь не все… Молния полыхнула в народ от «пустяковины», от первого распоряжения этих четырех царьков. А по государеву же указу, самими царьками всенародно объявлялось, что семь лет не дозволяется свадеб играть и русских девок замуж выдавать. А всех российских девиц, кроме боярских, как-то: стрелецких, посадских, купеческих или каких прочих, — не иначе выдавать как за немцев. А в те места российские, где немцев недочет или совсем в наличности они не имеются, — в те места царь указал, якобы какой провиант, доставлять немцев на подводах. Первый караван таких немцев уже идет. На пути в Астрахань везут на подводах более сотни всяких немцев — и молодых, и старых, и больших, и махоньких. С ними едет секретарь, два свейских попа и везут свои венцы свадебные, треугольные, чухонские. Как обоз в Астрахань придет, так сейчас всех девиц астраханских, какие найдутся с четырнадцати и до 35-тилетнего возраста включительно, те свейские попы повенчают с немцами. А секретарь все это на бумагу письменами положит, учиняя сим свадебную крепость для вручения кому след по начальству, во избежание какого обмана. Венчать будут, вестимо, не в храмах православных, а тут на базарной площади, причем в этих самых треугольных венцах будут брачущихся водить вокруг корыта со свиным толокном. А брак сей, конечно, будет почитаться свят и нерушим во веки веков. А кто будет перечить из родителей, тех брать и в яму сажать. Немцы, предназначаемые для астраханских девиц, надо полагать по расчету времени, уже доехали до Царицына. Через неделю, Бог даст, будут они в Астрахани…
Как бы шибко в этот день Илья пророк не прокатился по небу, никогда колесница его не загрохотала бы так, как рявкнул, ошалев от этого оповещения, и без того дикий, а теперь совсем одичалый народ. Все с базара рассыпалось по городу и засновало из дома в дом. Пуще всего шумели, шарахались и кричали в тех домах, где были девицы-невесты. Такие дома, как дом Сковородихи, стонали, ходуном ходили.
— Что ж тут делать? Мати Божия! Господь Вседержитель! Что ж тут делать? — было на всех устах.
Новые царьки и дележ матушки России на четыре части — это все дело постороннее, да и мало любопытное… Это что за важность! Пускай себе правит какой Архидрон или просто Дрон. Пожалуй, хуже и не будет! Всего перепробовали уже, ничем не напугаешь. Прикажут уши резать — будут резать и себе, и своим домочадцам. Раз обрезал, смотришь, живо и попривык: сдается даже, будто без ушей много ловчее и повадливее. Таков русский человек — добронравный и податливый. Но отдать родимое детище, дочь, за какого-то немца, которого везут на подводах, иметь в доме на всю жизнь зятем какое-то чудище, венчать своего ребенка на базаре, водя вокруг свинячьего толокна вместо аналоя в храме Божьем!
Да что же это такое?!
Стоял свет, будет стоять, а эдакого не было и не будет! Право, эдак и свет-то не устоит. Скоро его преставление учинится.
Сказывают, что немцы эти на вид очень страшны. У малых детей от них родимчик делается, а у старых людей с напугу ноги отнимаются. От всякого такого немца на пятьдесят верст кругом запах стоит, смрад. Почитай, как какой гарью пахнет, на подобие как от паленой свиньи. Каково эдакого-то мужа получить или эдакого зятя! Что же тут делать? Разве руки на себя накладывать? Больше делать нечего.
Как легкий шёпот среди кричащих голосов раздавались усовещевания некоторых умников, обзываемых маловерами.
