Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Царь потихоньку перевел дух.

— Поезжай! Что ты здесь толчешься? Поезжай!

Шестьдесят могучих волхвов и волхвовиц из самоедов, лапландцев, из северных русских людей жили за Москвой-рекой в царевом саду.

Волхвы обещали дать ответ не ранее восхода звезды, и Богдан Яковлевич, убивая время, поехал к Василию Ивановичу Шуйскому.

Князь Василий к этому приезду готовился заранее, поднес Бельскому персидский нежно-розовый халат, шитый золотом, усыпанный розовыми драгоценными каменьями, а по вороту розовым жемчугом.

Этот очень дорогой халат был не только отдарком за валашского коня, но соглашением на союз и дружбу.

— Я тебя обещал с Нагими поближе свести, — сказал Бельский. — Что откладывать, поехали теперь к Афанасию. Он — добрый слуга государю.

— Афанасий Федорович у крымского хана в заточении сиживал?

— Сиживал?! Семь лет цепь таскал на ноге. Справлял посольство, да не угодил хану.

Рождение царевича Дмитрия спутало карты играющим на власть. Мария Федоровна Нагая, хоть и была седьмой, а может, и восьмой женой Грозного, но ведь венчанная! Дмитрий — кровь Ивана Васильевича, кровь князя Рюрика, а стало быть, и Прусса, о котором любил помянуть великий государь. Сей былинный Прусс, брат цезаря Августа, соединял родством русских царей с римскими императорами.

Во дворе Афанасия Нагого Бельский и Шуйский застали множество вооруженных людей. Гостям об этом войске было сказано коротко:

— Жизнь царевича Дмитрия нуждается в охране.

— Здоров ли Федор Федорович? — спросил Бельский о батюшке царицы.

— Здоров, — ответил Афанасий.

Приезд Шуйского хозяина обрадовал. Угощая князя, он поглядывал хоть и дружески, но лед затаенного вопроса в глазах так и не растопился во время пиршества — с кем ты, приятель?

От Нагого Богдан Бельский повез Василия Ивановича к волхвам.

Едва переступили порог темного дома, метнулась по сеням тяжелая черная птица. Василий Иванович вздрогнул, а Бельский засмеялся:

— Глухарь! Это же глухарь!

К ним вышла высокая красивая женщина, повела через комнаты. Василию Ивановичу чудились пронзающие взоры. Позади что-то ворочалось, косматое, впереди что-то топотало, убегая.

Наконец они очутились в просторной сводчатой палате. Возле стен было темно, однако ж по дыханию, по шорохам поняли — людей здесь много.

Бельского и Шуйского посадили на скамью в переднем углу. Тотчас дунуло сквозняком, то ли дверь распахнулась, то ли стена надвое разошлась — в палату влетела та самая черная птица. Лет глухаря был медленный, шел у самого пола, и на его спине стоял… мужик. Глухарь опустился в дальнем углу от гостей. Разом загорелись свечи, и стало видно: на лавках мужчины и женщины. Но разглядеть, что да как, не пришлось. С визгом из-под ног к центру палаты выкатились… крысы. Образовали ровный круг, хвостами к центру. Мужик, прилетевший на глухаре, пронзительно свистнул, крысы подпрыгнули, кинулись россыпью прочь, но одна осталась на месте.

Сидевшие по лавкам поднялись, подошли, поглядели и вернулись на свои места.

— Взошла ли крест-звезда? — спросил мужик.

— Взошла, — ответили ему.

Свечи погасли, и женский голос сказал:

— Царь умрет в Кириллов день.

— Когда?! — закричал Бельский.

— В Кириллов день.

— Да когда же это? — спросил Бельский у Василия Ивановича.

— Восемнадцатого марта, — сказала невидимая женщина.

— Через неделю… Господи!

Расставшись с Бельским, князь Василий в крытых, простеньких санях поехал к Никите Романовичу Юрьеву. Боярин с недавних пор был в родстве с Шуйскими, женился вторым браком на княжне Шуйской-Горбатой.

— Никита Романович, — прошептал князь Василий, едва приоткрыв лицо перед боярином. — Нагие раздали холопам оружие. Волхвы нагадали царю смерть на Кириллов день.

— Не верю бесам, — твердо сказал боярин.

— Да ведь и я не верю, — ответил Василий Иванович, немедленно откланялся и поспешил домой, готовить дворню к худшему.

Но утро вечера мудренее.

Сияло солнце, сверкали последние сосульки.

В царстве был покой. Царь проснулся в добром настроении и приказал Бельскому сказать правду о гадании. Бахнул Богдан правду — как обухом по голове. Иван Васильевич огорчился, но духом не пал. Велел составить и без всякого промедления разослать по монастырям просительную грамоту:

«Святым и преподобным инокам, священникам, дьяконам, старцам соборным, служебникам, клирошанам, лежням и по кельям всему братству: преподобию ног ваших касаясь, князь великий Иван Васильевич челом бьет, молясь и припадая преподобию вашему, чтоб вы пожаловали, о моем окаянстве соборно и по келиям молили Бога и Пречистую Богородицу, чтоб Господь Бог и Пречистая Богородица ваших ради святых молитв моему окаянству отпущение грехов даровали, от настоящие смертные болезни свободили и здравие дали. И в чем мы перед вами виноваты, в том бы вы нас пожаловали, простили, а вы в чем перед нами виноваты, и вас во всем Бог простит».

Прочитав грамоту, пришла к постели болящего, принесла нежные слова и чистые слезы свои царевна Ирина Федоровна.

— Иди к груди моей! — потянулся царь к невестке.

Ирина, исполняя просьбу свекра, подошла ближе, он вдруг схватил ее, опрокинул на постель, поволок к себе.

Чудом извернулась, выскочила из лап паука. Поклонилась до земли и ушла, давясь слезами отчаянья.

Грозный порычал, как пес, оскорбил уста скверным словом и приказал нести себя в сокровищницу. Единственная осталась ему утеха. Для чего покусился на честь Ирины, он и сам не знал. Половые органы у него распухли, тело покрылось язвами.

В сокровищнице Иван Васильевич приказал быть Федору — поглядеть, не пыхтит ли на отца за Ирину — и всем ближним. Среди придворных оказался англичанин Горсей, который и сохранил миру рассказы Грозного о врачующих свойствах драгоценных камней.

— Возьмите в руки кораллы и бирюзу! — попросил Иван Васильевич придворных. — Как ярок их природный цвет! Это цвет вашего здоровья. Теперь дайте мне. Вы видите?! Вы видите, как потускнела бирюза, как помертвели кораллы?! Все предсказывает мою скорую смерть: Бог и дьявол, в небе — звезда, на земле — каменья. Я отравлен болезнью! — закрыл глаза, молчал, и все молчали. Затаил дыхание, и все перестали дышать. Улыбнулся: — Принесите мой царский жезл. В его основе — бивень единорога. Что за дивное чудо! Какой огонь в рубинах! Какие лучи от алмазов! А мои любимые сапфиры? Этот жезл мне стоил семьдесят тысяч марок. Эйлоф! Иван! Возьми жезл и обведи круг на столе.

Доктор исполнил приказание.

— Теперь наловите пауков! Их много здесь, хранителей казны. Теперь бросайте пауков в круг… Дохнут! Бегут! Какая сила! Но меня ничто уже не спасет.

Грозный взял огромный рубин.

— Сей камень очищает испорченную кровь. От него память проясняется. Он врачует сердце и мозг. А мне уже не помощник.

Потянулся к изумруду. Ему подали.

— И этот камень враг нечистоты. Он произошел от радуги. Если мужчина и женщина соединены вожделением, то он растрескается… Но я больше всего люблю сапфир. Сапфир сохраняет и усиливает мужество, веселит сердце, приятен всем жизненосным чувствам, полезен в высшей степени для глаз, очищает их, удаляет приливы крови к ним, укрепляет мускулы, нервы… Все эти камни — чудесные дары Божьи, друзья красоты и добродетели, враги порока, — побледнел, уронил руки. — Мне плохо, унесите меня отсюда.

Грозного положили в постель, дали лекарства, и он заснул.

В положенное, в обеденное время кравчий Дмитрий Шуйский со слугами принесли царю кушанья.

Ивана Васильевича корчили судороги, он бредил.

— Казнить! Всех казнить! Бельского первого! Годунова? Первей Бельского!

Князь Дмитрий приказал слугам выйти, позвал Бориса Федоровича, Богдана Яковлевича и доктора Эйлофа.

— Дайте мне голову Богдана! — приказывал Грозный. — Ну, какова власть на вкус?! Дайте в другую — Бориса! Хотели быть умнее царя… Желали смерти моей… Я вас опередил. Я всех опередил, кто желал моей гибели… Бог не оставит меня. Я — помазанник! — и завыл, завыл: — Иван! Ива-аан! Зачем ты так далеко? Ива-нушка-а-а!

Бельский и Годунов посмотрели друг другу в глаза, потом на Дмитрия. Доктор Эйлоф положил смоченное уксусом полотенце на лоб бредящего.

— У меня есть хорошее лекарство… От судорог и опухоли — следует испробовать баню и теплые ванны.

Баня, трехчасовые ванны, питье помогли. Царь начал поправляться.

Однажды кравчий князь Дмитрий подал кушанья в постель, но государь за трапезу не принимался, медлил и наконец устремил глаза на Шуйского.

Князь охнул, схватил ложку и отведал стерляжьей ухи. Грозный все смотрел на Дмитрия, смотрел.

— Государь! — взмолился кравчий. — Несоленая ушица! Доктор не велит солить.