Ривка Рабинович - Сквозь три строя
Из числа тяжелых испытаний, выпавших мне на долю, это было одно из самых страшных. До сих пор, когда по телевидению показывают лесной пожар, я впадаю в панику, наплывает поток воспоминаний. Этот оглушительный звук «ж-ж-ж», когда огонь быстро взбирается по стволу дерева до верхушки… От этого звука кровь стынет в жилах, особенно когда ты лишен каких-либо средств борьбы с огнем, бушующим в ветвях дерева. Потом пылающие куски ствола и ветки падают и догорают на траве. Не могу понять, как все это обошлось без жертв.
Каким-то образом к вечеру главные очаги огня были потушены, несмотря на общую неразбериху и отсутствие средств тушения. Решающим фактором было не умение людей, а их количество. Это напоминало победу лилипутов над Гулливером: они тоже одолели великана благодаря их количеству.
Хотя открытого огня не было видно, пожар не был полностью ликвидирован. На земле оставалось еще множество пылающих головешек и углей, от которых искры летели во все стороны. Было ясно, что пожар может возобновиться в любую минуту.
Несмотря на это, все «кто есть кто», включая возчиков с бочками, уехали домой. Кого же оставили в лесу для наблюдения, на случай, если огонь опять вспыхнет ночью? Группу молодых девушек и женщин, включая меня, и в качестве подкрепления несколько парней, «вооруженных» лопатами. Излишне отмечать, что семьям «наблюдателей» никто не потрудился сообщить, куда делись их родственники. Ведь телефонов в домах не было, и кто вообще ожидал, что чиновники пойдут по домам извещать? К тому же начальство даже не знало имен и фамилий тех, кого они оставили в лесу, в положении, опасном для жизни.
Ночь была очень холодна. Мы разожгли костер на площадке выгоревшего леса. Время от времени мы видели в ночной темноте вспышки огня в разных местах и бежали тушить: колотили по горящим кустам еловыми ветками, забрасывали землей тлеющую траву. Не раз нам казалось, что огонь окружает нас со всех сторон. Мы были всего лишь горсткой парней и женщин в огромном лесу; если пожар возобновится во всю мощь, у нас нет никаких шансов справиться с ним.
Когда мы уже совсем отчаялись, к нам на помощь пришла природа: пошел дождь и залил оставшиеся очаги пожара. Правда, он потушил и наш костер, мы промокли и дрожали от холода, но все же встретили дождь радостными криками.
Мокрые и замерзшие, мы сидели в лесу и не осмеливались уйти: ведь никто не дал нам разрешения идти домой. Наступило утро; начальники не спешили явиться. Мы уже думали, что о нас забыли. Часов около десяти пришли бригадиры с кирпичного завода, добродушные и веселые после спокойно проведенной ночи, и соизволили отпустить нас.
Я шла по улицам села, похожая на грешницу, вырвавшуюся из ада: мое цветастое ситцевое платье висело на мне клочьями, все было черно – лицо, руки, ноги. Прохожие смотрели на меня с испугом.
Через несколько дней после пожара нас, Мусю и меня, вызвали в кабинет директора завода. Нам объявили, что срок нашей мобилизации закончился, и мы вправе уйти – «если вы не желаете продолжать работать у нас». Даже что-то заплатили в рамках «окончательного расчета».
Я была очень рада, но радость освобождения оказалась преждевременной: не успели мы опомниться, как нас вновь мобилизовали – меня, Мусю и отца моей подруги Иты – на работу в колхозе. Речь шла о том самом колхозе в поселке Малые Бугры, где прошел первый период нашей ссылки. Мобилизация была сезонной – сроком в два месяца. Ита часто подменяла отца, и мы выходили на работу вместе.
Работа, которую на нас возложили, была не слишком тяжелой. Мы должны были возить навоз из конюшни в центре поселка, в известном читателю «конном дворе», на отдаленные поля, за речкой. Мы запрягали волов в двухколесные арбы, вилами наполняли арбы навозом и ехали с этим ароматным грузом на поля, указанные нам бригадиром. Во время езды мы могли сидеть, в передней части арбы была приделана доска – сиденье для «водителя». Беда в том, что колхозники оставляли нам самых упрямых и непослушных волов, которые часто останавливались и отказывались идти дальше, а иногда, вместо того чтобы подниматься на мост, пытались входить прямо в речку. Мы научились бить их кнутами и ругать знакомыми им матерными словами, это помогало. Обеденный перерыв по колхозному обычаю длился несколько часов. Мы ели то, что принесли из дому, устраивались в тени и отдыхали. В отличие от военного времени, когда колхоз выдавал работающим пятьсот граммов хлеба, теперь нам не давали ничего. «Сельсовет вас мобилизовал, пусть он вас и кормит», – сказали нам.
Нам с Итой это было не столь важно, но Муся была в тяжелом положении. С тех пор, как она была уволена «по указанию сверху» с поста секретаря школы, у нее не было заработка, чтобы содержать себя и мать. На кирпичном заводе ей еще платили какие-то копейки, но в колхозе – ничего.
Кто знает, что сталось бы с ней и ее старой матерью, если бы не еврейская солидарность. Помните рассказ о Сигрид, молодой латышке, умершей на улице от голода и запущенности? Другие латыши, жившие в поселке, ничего не сделали, чтобы ее спасти. Судьба Муси и ее матери могла быть такой же, но еврейская община не давала людям пропасть. Несмотря на общую бедность, ни один еврей в Парабели не был брошен на произвол судьбы. Мы делились с Мусей, чем могли, моя мама содержала ее маму. Другие семьи тоже помогали.
Домой я возвращалась довольно поздно, так как сигналом к окончанию рабочего дня был закат солнца, а после работы надо было еще идти домой пешком, четыре километра. По возвращении я частенько не заставала мужа дома. Когда возвращался, от него исходил легкий запах водки. Между ним и родителями ощущалась напряженность. Я думала про себя: это неизбежно, когда все вертятся в одной комнате и нет ни минуты уединения. Будущее пугало: ведь после того, как я рожу ребенка, будет еще теснее. Мама привыкла властвовать в доме, а Яша был не из покорных.
Материальное положение в доме было нелегким, но терпимым, мы знавали времена похуже. Были у нас овощи и молоко в ограниченном количестве, так как львиная доля уходила на «госзакупки» и на продажу частным клиентам. Хлеб и другие продукты первой необходимости покупались на зарплату папы. Мясо и яйца мы не покупали, они оставались для нас роскошью. Яша жаловался мне на скупость моих родителей. Его жалобы были не лишены основания, но родители, в отличие от него, заботились о будущем. Они никогда не попадали в такое положение, когда деньги кончились и надо искать, у кого бы одолжить. С такими ситуациями я столкнулась позже, когда мы с детьми жили одни, без родителей.
Выше я упоминала о теленке, который был «гостем» на празднестве моей свадьбы. Рассказ о телятах от нашей коровы – это грустная история. Уход за телятами был обязанностью мамы; в мои обязанности входила дойка. Новорожденных телят, отделенных от коровы, мама поила из бутылочки, и каждый новый теленок привязывался к маме и ходил за ней, как собачка. Все мы любили наших телят, каждому давали имя. Но что делать, если государство требует свою долю мяса? Кроме того, не могли же мы развести возле дома целую ферму крупного рогатого скота.
Только мама с ее сильным характером была в состоянии вести на ближайшую бойню теленка, наивно и доверчиво следующего за ней. Мы с папой категорически отказывались принимать в этом участие. После забоя, при котором мама не присутствовала, автоматически снимали долю «госзакупок», 48 килограммов, а то, что оставалось, выносили ей, ожидавшей снаружи. Оставшаяся часть была невелика.
Всем нам трудно было есть мясо существа, которое мы любили, особенно маме. Чаще всего это бывало зимой, поэтому мясо можно было заморозить и хранить в сенях какое-то время, в ожидании, чтобы первая боль притупилась. Потом мы в течение нескольких дней заканчивали маленький запас мяса и возвращались к обычному вегетарианскому меню.
Была у мамы еще одна обязанность, которую только она могла выполнять. Раз в год, когда у коровы бывала течка, мама водила ее в колхоз – тот самый колхоз, где я работала по мобилизации, поскольку он был ближе других. Она входила с коровой в огороженный дворик перед коровником, где бык-производитель должен был оплодотворить ее. Колхоз взимал плату за эту услугу.
Я иногда сопровождала маму и следила за происходящим с безопасного места за оградой. Я очень боялась быка; мама же стояла внутри, совсем рядом с рогатым чудовищем, которое шипело и рыло землю копытами, и держала веревку, привязанную к рогам коровы, в то время как бык «делал свою работу».
Папа продолжал работать на пожарной станции, а в свободное время между дежурствами делал всевозможные мелкие ремонты и другие хозяйственные работы. Вначале у него были надежды на помощь Яши, потому что ему часто предлагали работы, которые он не умел делать – например, сложить новую печь. Яша как раз был специалистом в этом деле, и папа думал, что, работая вместе, они заработают много денег – такие работы хорошо оплачивались. Но Яша вовсе не горел желанием увеличить доходы семьи; лишь в редких случаях он соглашался взять какую-нибудь халтуру после работы в стройконторе. Чаще всего он отказывался.
