Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
Пленных с вечера загнали в какой-то сарай на окраине Цорндорфа. Большинство были раненые. Кто-то стонал, кто-то скрипел зубами, а кто-то облегчения ради тихонько матерился. Часовой, стоявший за дверьми, запретил разговаривать, и поэтому пленным приходилось шушукаться:
— Ты откель, браток?
— Я с четвертой Гренадерской. А ты?
— Я от пушек.
— Значит, толстовский?
— Угу.
— Затяни мне потуже, а то сползает.
— Дали б хошь воды, смерть пить хотца.
— Потерпи, заутра напоят, аж очи вылезут.
— Не каркай, дурило.
Захар Чернышев угодил в плен, придя в сознание на поле боя.
Поднялся с гудящей головой на ноги, а тут тебе и команда: «Хенде хох!»
— Чтоб ты сдох… — пробормотал генерал, однако руки поднял.
Его втолкнули в сарай в темноте, он на кого-то наступил, тот вскрикнул, выругался:
— С-сука, ты ж мне руку разбередил.
— Прости, браток, — извинился Чернышев и, присев, ощупью нашел у стены местечко, сел. И вскоре так, сидя, и уснул.
Проснулся, когда в сарае было уже светло настолько, что можно было рассмотреть в полумраке людей. Чернышев вытянул затекшие ноги, осмотрелся, ища кого-нибудь знакомого. Увидел совсем близко полковника Бекетова, пробрался к нему. Опустился рядом.
— Здравствуй, Никита.
— Здорово, Захар.
— Ну как ты?
— Хреново, брат. Кирасир едва руку не отрубил, сволочь. Столько крови потерял.
Помолчали, повздыхали. Чернышов спросил:
— Что тебя-то сюда понесло?
— Куда сюда? В сарай, что ли?
— На войну? Ты ж, как-никак у нее в фаворитах обретался.
— Выходит, другой получше сыскался.
— Кто? Алешка Разумовский?
— Хошь бы и он. Тебе-то что?
— Ты не сердись, Никита.
— А чего мне сердиться?
— Ты ей как приглянулся-то?
— В пьесе играл. Да, видно, так хорошо, что, окромя рубля, решила приласкать.
— Ну и как?
— Что «как»?
— Как она в постели-то, небось мягонькая?
— Слушай, Захар, не цепляйся, еще услышит кто.
— Тю, Никита. Дурачок ты. Може, через некий час нам двенадцать ружей без суда! А ты: «кто услышит». Впрочем, вряд ли патроны переводить станут, поколют штыками або саблями порубят, а ты: «услышат».
— И все равно об ней не хочу зубоскалить. Она меня любила. Да, да. Чего улыбаешься?
— Любила б — на войну не отправила.
— Я сам вызвался. Произвели в полковники, чего ж сидеть около, сердце бередить.
— А Разумовского вон в фельдмаршалы пожаловала, однако сюда не думает отпускать. Видать, у него сучок-то покрепче твоего, — хихикнул Чернышов.
— Ну и гад ты, Захар! — рассердился Бекетов.
— Ладно, Никита. Будет о ней. Давай думать, как удрать отсюда.
Но Бекетов молчал, видно, всерьез сердился на генерала.
— Кто тут еще из офицеров есть? — спросил Чернышев, решив переменить тему.
— Видел Тизенгаузена и Салтыкова.
— Которого? Старика?
— Нет, генерал-поручика.
— Хох, впору военный совет открывать. Часом, Фермор не тут?
— Нет. Вилима нет.
— Слава богу, — перекрестился Чернышов. — Значит, армия цела, коли Вилима не пленили.
Не понравилась Бекетову интонация в голосе генерала, ехидная какая-то.
— Ну и язва ты, Захар.
— Небось заязвишь, коли впереди карачун светит.
— Молись Богу, може, услышит.
— Эх, Никита, Никита, а еще с царицей любился.
— Я же сказал, помолчи об этом, Захар. Будь человеком.
— Ладно, ладно, молчу.
Но молчал Чернышев не долго, погодя несколько, спросил:
— Значит, бежать не станешь? Так?
— Так, Захар. Я слаб, не хочу тебе обузой быть. Да и, если заметят, пристрелят на месте.
— Ладно, Никита, я тоже не побегу, — сказал Чернышов, хотя в мыслях другое держал: «Черта с два. Уловлю момент — смоюсь».
И уже пожалел, что о побеге с Бекетовым заговорил, — кругом люди, кто-нибудь наверняка слышал, может и выдать. Для этих длинных ушей и произнес генерал последнюю фразу: не побегу, мол, и я.
9. Если вы да кабы…
Цорндорфское сражение, пожалуй, самое кровопролитнейшее в Семилетней войне[61], не выявило победителя, лишь доказало, что противники достойны друг друга. Русская сорокадвухтысячная армия потеряла убитыми более шестнадцати тысяч человек. Пруссаки, имея в начале сражения тридцатитрехтысячную армию, потеряли одиннадцать тысяч солдат, то есть третью часть состава.
Обе армии обескровили друг друга настолько, что на следующий день, 15 августа не решились продолжить эту бойню. Разошлись в разные стороны, увозя не только раненых, но и уводя пленных, имевшихся у обеих сторон, оставляя похоронным командам заботу о павших.
Русская армия ушла на восток, в Ландсберг, прусская — в Кюстрин. На первом же переходе Захару Чернышеву удалось бежать. Он убедил охрану, что у него так расстроилось брюхо, что он вот-вот навалит в портки. Для убедительности генералу пришлось даже приспустить штаны, мол, вот-вот прорвет, дозвольте вон за тот куст. И генеральское брюхо в самый подходящий момент громко проворчало, правда, не от расстройства — от голода.
И Чернышева отпустили, только не надолго «бистро-бистро», и он отвечал с благодарностью: «Айн момент!»
Но, оказавшись в кустах, натянул портки, застегнул накрепко и что есть духу припустил прочь. Так и ушел.
Обойдя стороной Цорндорф, он за Вилькельдорфом обнаружил следы ушедшей армии и по ним так и пришел в Ландсберг. Заросший, оборванный, голодный предстал перед главнокомандующим.
— Явился для дальнейшего прохождения…
— Ба-а, Захар Григорьевич, душа моя, — искренне обрадовался Фермор и тут же распорядился накормить генерала.
Чернышеву принесли котелок каши, ложку, и он на бросился на еду, забыв о всяких приличиях. Даже урчал от наслаждения. Но не съел и половины, как Фермор, сидевший напротив, решительно отобрал котелок:
— Нельзя сразу много, Захар Григорьевич.
— Но, Вилим Вилимович, я же не наелся, — просительно сказал Чернышев, облизывая ложку.
— Вот и хорошо. Надысь так же вот, как и вы, явились Панин со Стояновым. Тоже как волки набросились на котелки. Стоянов вроде ничего, а Панин едва не помер. Насилу отходили. Так что потерпи, Захарушка, прошу тебя.
— Ладно, — вздохнул Чернышев. — Сдаю и оружие. — И бросил в котелок ложку.
С сообщением о цорндорфской битве в Петербург при был полковник Розен и, как участник баталии, был принят и выслушан ее величеством. И хотя во время сражения полковник в основном пребывал при штабе возле главнокомандующего, в рассказе о битве он был столь подробен в деталях («Одно ядро сорок семь человек положило!»), что у высокой слушательницы создалось впечатление, будто «наш пострел везде поспел», и она наградила его орденом Александра Невского.
Но уже в Конференции перед мужской аудиторией новоиспеченный кавалер был краток, деловит и точен — столько-то убитых, столько пленных, столько раненых, захвачено тридцать шесть пушек врага, своих потеряно шестьдесят.
— И шуваловские среди них? — встревожился Бутурлин.
— Так точно, и шуваловские среди них.
— Сколько?
Откуда было Розену знать, сколько там было «секретных» шуваловских, но решил не ударить лицом в грязь (кто там станет считать):
— Шуваловских девять.
— Эх, — крякнул Бутурлин с досадой.
Но Розен решил успокоить фельдмаршала:
— Но все их прислуга заклепала, ваше сиятельство.
— Это другое дело, — обрадовался граф и даже похвалил: — Молодцы ребята.
— Скажите, полковник, — заговорил канцлер Воронцов, — как по-вашему мнению, почему все же не удалось под Цорндорфом одолеть прусского короля?
У Розена вскружилась голова от столь важного вопроса, заданного ему самим канцлером. И он, вспомнив реплику Фермора после битвы: «Надо б было нам первыми Дона промышлять», изобразив на лице высокомудрие, изрек:
— Если б мы не у Кюстрина толклись, а пошли б к Франкфурту и разгромили корпус Дона, то Фридрих не посмел бы один идти на нас, побоялся бы.
Члены Конференции переглянулись меж собой, мол, верно говорит полковник. И именно с этой мысли и начали послание Фермору: «…Ежели б вы ранее промыслили Дона, то б не случилось того цорндорфского конфуза».
Однако денщик Розена Курт Штумпф стал везде рассказывать, что битва проиграна русскими, за это был арестован и посажен на дворцовую гауптвахту.
Петр Федорович, узнав об этом, приказал:
— Приведите этого Курта ко мне.
Когда солдата приведи к великому князю, тот сказал ему:
— Я знаю, за что ты посажен, Штумпф. Но ты поступил как честный малый, расскажи мне все, хотя я и без того знаю: русские никогда не смогут побить пруссаков. Рассказывай правду, не бойся. Это все голштинские офицеры, мои друзья, они тоже пруссаки. Рассказывай.
