Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
Фридрих не ошибся, с поля боя бежали довольно резво на конях принц Саксонский Карл и австрийский представитель при русской ставке генерал Андрэ.
Оба они находились при главнокомандующем. Когда ядро разнесло палатку Фермера, контузив его самого, а адъютанты, вытащив его из-под обломков и тряпок, пытались привести в чувство, уцелевшие принц и Андрэ переглянулись и поняли друг друга: «Надо сматываться, пока не поздно».
Однако требовалось проехать вторую линию полков, еще не вступивших в бой, хотя уже понесших потери от артиллерии короля.
— Стой! Куда? — остановил их жесткий окрик какого-то полковника.
Принц Карл нашелся мгновенно:
— По приказу командующего за третьей дивизией в Шведт.
И проскочили и, нахлестывая коней, помчались к мосту.
— Как вы находчивы, ваше высочество, — польстил Андрэ принцу.
— Небось найдешься, когда петух жареный… — проворчал Карл и тут же начал костерить командующего: — Старый дурак, так поставить армию, занять такую позицию задом к неприятелю… Обязательно все расскажу Воронцову.
— Да, да, — поддакивал австриец. — Дисциплины никакой. Еще не начав сражения, потерять столько людей… Это немыслимо…
Оба в душе понимали, что струсили, дезертировали с поля боя, и оба искали виновных в поражении, в котором не сомневались. И придумали себе уже оправдание, которое вдруг родилось из реплики принца: «Скачем за третьей дивизией».
Да, да, прекрасная мысль: они не бежали, они помчались в Шведт, чтобы привести на помощь дивизию Румянцева. Однако любой мало-мальски мыслящий мог рассудить, что сикурс этот принц и генерал при самых благоприятных условиях смогли бы привести дня через три-четыре, когда б давно закончилось сражение и даже были б похоронены павшие в нем.
И когда появившийся в Петербурге принц начал было оправдывать свое бегство желанием привести подмогу, даже принцесса Екатерина Алексеевна не удержалась:
— Ох, Карл, скажите уж лучше, что сердце в пятки ушло, — и засмеялась.
Оконфузила принцесса Карла, перед всем двором оконфузила, по сути обвинив в трусости.
А меж тем Фермор, придя в себя и немного оклемавшись от контузии, спросил адъютанта:
— А где саксонский и австрийский представители?
— Уехали, ваше превосходительство.
— А-а, Бог им судья. С них и пользы, что от пятого колеса. Как там наши?
— Держатся, Вилим Вилимович.
— Толстой?
— Уже выкатил, бьет по пруссакам.
— Ну слава богу. Что за шум на левом крыле? Или это у меня в башке?
— Там атакуют прусские кирасиры.
— Зейдлиц?
— Он самый. Чернышев пустил на них казаков Денисова.
— Молодец. Правильно решил. А где Салтыков?
— Он уехал на правый фланг.
— А прусские пушки? Почему молчат?
— Молчат, Вилим Вилимович, оттого что по всей первой линии идет рукопашная, там смешались наши и ихние.
— А что вторая линия?
— Вторая линия тоже втянулась. Леонтьев Панину пособляет, Мантейфель Броуну.
Фермор сжимал ладонями голову, которая гудела от перенесенной контузии, бормотал себе под нос:
— Ах, Господи, как же это я обмишурился… на мякине провели старого воробья… Ну король, ну лис, вокруг пальца меня…
Он уже понимал, что сражение идет независимо от его воли и желания, и не хотел отдавать какие-либо приказания, не хотел вмешиваться в ход баталии. Крестился, шепча:
— Пусть будет, как Бог решит.
Но Фридрих по-другому думал: «Бог-то Бог, да не будь сам плох». Он носился на своем жеребце взад-вперед по возвышенности, отдавая направо-налево распоряжения:
— Почему замолчали пушки? Порох отсырел?
— Ваше величество, там наши.
— Бейте по второй линии, по обозу, наконец! Что там герцог застрял? Почему не двигается? Где Зейдлиц?
— Он на правом фланге дерется с казаками.
— Пусть отходит, пусть заманивает. Он что, младенец?
Вокруг посвистывали пули, король не обращал на них внимания: «Свистят не мои, моя не свистнет».
И действительно, одна, «не свистнув», сбила с короля шляпу. Секретарь тут же соскочил с коня, поднял шляпу, подал Фридриху:
— Держите, ваше величество.
— Благодарю, де Катт, вы очень любезны.
Солнце перевалило за обед, а сражение не кончалось.
— Их что тут, гвоздями прибило? — возмущался король тем, что русские никак не бегут.
Над полем клубился дым, смешиваясь с пылью, поднятой тысячами копыт казачьих и кирасирских коней. Потерявшие в рубке своих седоков, развевая хвосты, уносились десятки и сотни лошадей в поле. И некому ловить их было, все помыслы людей нацелены на убийство врага, ради спасения собственной жизни. Убить, только убить, не важно чем — штыком, прикладом, палкой, ножом, задушить руками, загрызть зубами. Убить во что бы то ни стало!
Русские не только не пятились, но, воспользовавшись тем, что пушки на высотке замолчали, атаковали их под командой Стоянова и, отбив несколько, перебив обслугу, потащили к себе, благо, с горки они сами катились.
— Вот нахалы! — возмущался король. — Догнать! Отбить!
Но на кинувшихся догонять «нахалов» посыпалась картечь, и им пришлось бежать назад, неся потери.
К королю явился его повар:
— Ваше величество, я принес суп с бараниной, — и подал котелок с ложкой. — Откушайте.
Сунув зрительную трубу в чехол, Фридрих принял котелок, ложку, но отхлебнуть успел лишь два раза. Пуля, звякнув, выбила посудину из рук короля.
— Что за черт! — воскликнул Фридрих. — Поесть не дают. — И стал отряхивать с себя крупу и кусочки мяса.
Повар подхватил с земли продырявленный котелок.
— Я еще принесу, ваше величество, возьму другой. Этот продырявили.
— Уноси ноги, Зигфрид, не дай бог продырявят тебя. Кто меня кормить будет? Исчезни.
— Но вы ж не поели, ваше величество.
— Ты видишь, ныне всем не до еды. Чем я лучше других? Уходи.
Сражение окончилось в семь часов вечера, когда зашло солнце. Завершилось на том самом поле, где и началось, без труб, без барабанов. Обе армии просто утомились, выдохлись в тяжелейшей страшной работе — истреблении друг друга. Все поле, насколько хватало глаз, было устлано трупами. Уцелевшие и раненые брели к своим обозам, спотыкаясь, падая и споро подымаясь. Ни сил, ни злости ни в ком уже не было, только усталость. Некоторые, упав среди мертвых, тут же засыпали. Другие, напротив, разгоряченные, взбудораженные, даже добравшись до возов и перекусив чем-нито, не могли сомкнуть глаз от только что пережитого кошмара.
К разбитому, изодранному шатру Фермора сходились командиры дивизий и бригад. Пришли Леонтьев, Толстой, Броун с головой, замотанной окровавленной тряпкой.
— А где Чернышев? — спросил Броуна Фермор.
— Не знаю, Вилим Вилимович. Он не вернулся с одной из контратак.
— Погиб?
— Не знаю. Не хочу врать.
Появились уже в темноте Голицын с Ливеном. Они тоже ничего не могли сообщить утешительного ни о Чернышеве, ни о Панине, ни о Стоянове, ни о Бекетове.
— Стоянова я видел в последний раз, когда он повел атаку на пушки, — сказал Толстой.
— Но он воротился?
— Да. И приволок с людьми более десятка прусских пушек.
— А Бекетов?
— Бекетов не вернулся из первой же контратаки.
Не явились к главнокомандующему генерал Мантейфель и бригадир Тизенгаузен. Возможно, погибли, но об этом никто не заговаривал, надеясь на чудо, которое после таких сражений нередко случается, когда убитый или даже похороненный вдруг появляется среди товарищей, живой и невредимый.
— Ирман, — окликнул Фермор квартирмейстера.
— Я слушаю, ваше превосходительство.
— Возьми свою команду, соберите ружья и шпаги убитых и сложите на телеги.
— Утром?
— Нет. Сейчас. Немедленно, чтоб за ночь управились.
Рано утром, едва зарозовел восток, зашевелился русский лагерь. Армия уходила с цорндорфского поля в сторону Ландсберга. Скрипели повозки, стонали в них раненые от толчков на рытвинах. Здоровые шагали рядом с заряженными ружьями, готовые к отражению врага, если б он попытался напасть.
Фридриха разбудил адъютант:
— Ваше величество, русские уходят.
— Ну и черт с ними. Куда они направляются?
— На Блуменберг.
— Значит, победа за нами, Притвиц! Арни, вставайте, пишите реляцию в Берлин о нашей победе. Поле за нами. Пусть там порадуются.
Де Катт, садясь за бумагу, чувствовал искусственность королевской бравады, но, зная характер Фридриха, не удивлялся этому: «Опять сам себя подбадривает. Какая победа? Русские не уступили ни пяди. Положили наших здесь полков десять. О какой победе может идти речь?»
Однако реляцию накатал секретарь оптимистичную, какую велел король: радуйтесь, берлинцы!
