Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева
Пойдзем жыва да Касьцюшки,
Рубаць будзем маскалюшки!
Рейд на Динабург с самого начала казался авантюрой, но до сих пор легкокрылая богиня Ника неслась впереди небольшого отряда Огинского, и ему сопутствовал успех. Михал упорно продолжал считать этот город центром Инфлянтского воеводства, хотя с 1772 года, после Первого раздела Польши, он отошел к России и стал уездным городом Полоцкой губернии. Захватив его, он, Михал Клеофас Огинский, восстановит Польшу в ее правах. Такое не снилось ни одному благородному разбойнику.
На пригорке за Двиной, разлившейся саженей на сто, виднелись развалины древнего Динабургского замка, а перед ним, на берегу – новая земляная крепость. За ней лежал город – практически большой поселок. Туда и побежали мужички, напуганные неожиданным появлением поляков. Ударили в колокола; в скором времени у бруствера засуетились люди – верно, готовились палить из пушки; прошло с добрую четверть часа, прежде чем раздался грохот выстрела и чугунное ядро с воем перелетело через реку, взрыв песок.
– Стоять! – велел Огинский полусотне конников, выстроившихся вместе с ним на берегу.
С той стороны затрещали ружейные выстрелы, прилетело и еще одно ядро. На этом «канонада» прекратилась.
– Поветовая кавалерия, а лошади пальбы не боятся, – пояснил Огинский Городенскому. Тот согласно кивнул.
На самом деле Михал надеялся, что ротмистр заметил: он, Огинский, тоже стоял, как вкопанный, и пулям не кланялся, хотя одна из них – это все видели! – упала в двадцати шагах от него. Он дал эскадрон майору Яну Зеньковичу, полэскадрона – Городенскому и послал их вдоль Двины искать брод – одного направо, другого налево.
…Ахти, Господи, а много-то их сколько!
Комендант Динабурга Генрих Николаевич Гулевич смотрел из-под руки на тот берег, по которому разъезжали поляки.
– Как думаешь, сколько их? – спросил у офицера, который отбил утреннюю «атаку».
– Да с полсотни будет, – ответил тот не сразу.
– Тю, с полсотни! Сотни две, а то и более! Да ещё в лесу небось прячутся! Все пятьсот!.. Гляди-гляди, куда это они? Мать честная! Никак вплавь хотят к нам перебраться! Ты, батюшка Петр Алексеич, возьми полроты да поспешай туда, останови его, супостата! А я с батальоном в крепости буду оборону держать!
Вот, нà тебе – думал на старости лет отсидеться в тихом месте, где день за днем служба идет своим чередом, а более ничего не происходит! И вдруг ни с того ни с сего надобно отражать нападение неприятеля. Чем отражать, с кем? Весь его гарнизон – неполный батальон, состоящий по большей части из инвалидов, весь арсенал – семь чугунных пушек и несколько десятков ядер, привезенные из Риги, крепость земляная, своим коштом восстановленная… Вернее, на средства Петра Алексеевича, который ныне бой принимает…
Гулевич вздрогнул, услышав выстрелы, и мелко перекрестился. С полчаса прошло в томительном ожидании, потом вернулись стрелки, и Петр Алексеич доложил, что атака мятежников отбита, через реку им переправиться не удалось. С нашей стороны потерь нет, с их стороны один с лошади в воду упал. «С их стороны убито три человека», – добавил комендант к донесению, которое мысленно составлял для полоцкого наместника Неклюдова. Начались тревоги и хлопоты: нужно было собрать все знамена и снести в крепость, выставить часовых, рассылать дозоры, придумывать пароль и отзыв – ахти, Господи…
…Было самое начало августа, и утром солнце ещё припекало по-летнему, хотя в зелени березок проклюнулись желтые пятнышки. Городенский пустил свой отряд рысью, высматривая рябь на реке, отмели, островки у берега или тропинки, ведущие к воде, – там должно быть мелководье. За купами ив впереди забрехали собаки; конники из осторожности перешли на шаг. Деревья расступились, и взору поляков открылась мыза: бревенчатый дом на высоком каменном подклете, с гонтовой кровлей; широкий двор, по которому бродили куры; повалуша, амбар, конюшня. Два лохматых пса натягивали цепь, надрываясь от лая. На крыльцо под навесом вышел хозяин – в коричневом жилете поверх льняной рубахи, широких серых штанах до колен, белых чулках и кожаных постолах. В руке он держал короткую курительную трубку.
– Слава Иисусу Христу! – крикнул ему Городенский по-польски.
– Во веки веков. Аминь! – отозвался тот с сильным немецким акцентом.
Городенский спешился, бросил поводья одному из своих спутников и пошел навстречу. Хозяин спустился с крыльца по крутой скрипучей лестнице и успокоил собак. Ротмистр вежливо осведомился у него, нет ли поблизости удобной переправы и у кого они могут раздобыть лодки – чем больше, тем лучше. Немец учтиво ответил, что переправа есть, как не быть, он даст пану офицеру мальчишку-проводника, который укажет дорогу, лодки же можно взять у него. Ротмистр чистосердечно признался, что в настоящий момент не располагает достаточными средствами для покупки лодок и не может гарантировать их сохранности, если пан согласится предоставить их во временное пользование, однако готов выдать ему расписку с обязательством покрыть расходы позже, слово шляхтича. Помещик, пыхнув трубкой, ответил, что согласен подождать с оплатой, пока пан офицер закончит все свои дела на том берегу. Потом они вместе поднялись на крыльцо, и оттуда хозяин указал Городенскому черенком трубки, где лучше переправиться, пояснив, что дома, крыши которых виднеются из-за деревьев, – поместье подкомория[22] Зиберха, от которого идет прямой путь на Динабург. Пристально взглянув на собеседника, ротмистр спросил, не желает ли он что-либо передать подкоморию. Глаза немца злобно сузились, однако говорил он по-прежнему ровным голосом, растягивая слова: да, можете передать привет от его брата Родиона.
Лошади плыли сами, сидевшие в лодках держали их в поводу. Высадившись и вытянув лодки на берег, двинулись в сторону поместья, как вдруг оттуда раздались выстрелы. Городенский мигом вскочил в седло, кликнул свой отряд и унесся туда. Через некоторое время он вернулся, таща за собой двух русских офицеров – майора и поручика, со связанными спереди руками; при них нашли депеши Репнина из Несвижа в Санкт-Петербург. Зиберх пытался обороняться, раздав горстке крестьян охотничьи ружья. Городенский с факелом проскакал по деревне, поджигая соломенные крыши; вскоре шестнадцать дворов уже пылали; женщины с воплями вытаскивали из домов пожитки, ревели дети. Сожгли еще корчму и кордон на берегу, после чего Зиберх признал себя побежденным и под угрозой сожжения деревни Ванкуляны откупился сорока пятью рублями. Забрав с собой дюжину лошадей – семь помещичьих и пять крестьянских, –
