Тамара Каленова - Университетская роща

— Господа артисты опять затягивают, — нарушила наконец молчание Маша. — Назначено в семь — начинают в семь с половиною, а то и в восемь. Что за дикие нравы!

Крылов промолчал. В данный момент одинаково опасно и соглашаться с женой: далее последует бутада против местных порядков, против Сибири вообще, — и спорить с нею. И он сделал вид, что занят разглядыванием публики в партере.

Нынешним вечером в «томском театроне» публика собралась представительная. Сам губернатор, действительный статский советник четвертого класса Александр Петрович Булюбаш восседал в персональной ложе. Сменив на посту исправлявшего должность Нафанаила Назаровича Петухова, человека умеренных взглядов, бывшего цензора «Сибирской газеты», смотревшего сквозь пальцы на деятельность ее сотрудников, занимавшегося в свободное время литературной деятельностью, Булюбаш пролагал свои будущие дороги вблизи от петербургских гостиных и откровенно признавался, что в этом каиновом краю, среди самоедов, ни одного дня после уговоренных двух лет не останется. Рядом с ним Василий Маркович Флоринский. Оживленно беседуют, улыбаются. Им есть о чем поговорить, главным людям губернии.

Первые ряды партера заполнены не слишком главными, но также весьма значительными особами: городской голова с семейством, купцы-миллионщики с женами и дочками, чиновники. Меж ними вкраплена интеллигенция — врачи, преподаватели гимназии. Островком университетские профессора: магистр фармации Леман, доктор зоологии Великий Коржинский.

Каждый занимает свое место…

Над головой Крылова возбужденно гудела студенческая ложа. Рассчитанная на двадцать человек, она вместила в полтора раза больше: святки, новогодние празднества, веселись, душа, пока молода…

— Пора начинать!

— Пора начинать…

— Заспались, служители Мельпомены!

— Эй, Бирюлькин, выходи на луну!

В студенческой ложе топали ногам и свистели.

Прошло еще довольно времени так. Наконец, синий занавес дрогнул и, запинаясь, пошел в стороны.

К рампе вышло напудренное худенькое существо, одетое по-древнегречески: в белом хитоне, перепоясанном на узких бедрах лазоревым пояском. В руке оно держало посох, обклеенный фольгой. Вокруг стана вился бумажный плющ. Босоногое существо изображало, по всей видимости, Талию, божество театра и легкой комедии, младшую сестру знаменитой Мельпомены.

В партере снисходительно захлопали: юный беззащитный вид божества с посохом понравился.

Комедия господина Шпажинского «Прахом пошло!» — детским голосом объявила Талия и стукнула бутафорским посохом.

Хлопки раздались погуще: пиесы Ипполита Шпажинского, автора знаменитой «Чародейки», переложенной Чайковским в оперу, были по вкусу томской публике.

Минут через пятнадцать Крылов отчаянно заскучал. «Бельфамистая» толстушка Домна, из тех, что приводят в восторг стариков и юнцов, ненатурально изображала саму невинность и крутила любовь с кабатчиком «за сережки». Ее партнер путал слова и говорил невпопад.

Крылов с грустью вспомнил Ивана Семеновича Топоркова. Этот актер всегда верно брал тон, не злоупотреблял гримом, и даже в пошлой пиесе держался с достоинством. Особенно он был хорош в «Любовном напитке» в роли лакея. Вместе с госпожой Косяковской, которая исполняла роль старухи, он заставил публику хохотать до упаду, не дозволяя себе ни малейшего шаржу. Большой актер мог получиться из него. Мог бы… Нет более Ивана Семеновича Топоркова. Погиб двадцати восьми лет. Застрелился под Новый год. Кто говорит: из-за смерти дочери, которую он нежно любил; кто намекает на ржавчину жизни. И в некрологе так написано: «Не вынес ржавчины жизни»…

Тяжела жизнь актерская: больно уж треплется тут человек, так как живет одними нервами. Особенно худо провинциальным актерам.

На приезжих еще томский зритель идет, а доморощенных ни в грош не ставит. Вот, к примеру, Светлин собрал и срепетировал цыганский хор. Из Заистока набрал, местных. И прогорел через сезон. Обыватель забастовал: «Своих слушать да еще за деньги?!»

Крылову припомнилась полусмешная история о том, как томские обыватели дирижера повернули. Один любитель музыки, он же техник путей сообщения, собрал небольшой оркестр из таких любителей. Решили они обнародовать себя в летнем павильоне Буфф-сада. Концерт был платный, билет стоил недешево, и публика подобралась поэтому, в основном, купеческая. Техник, как водится, поклонился в зал, а затем, повернувшись лицом к оркестрантам, взмахнул было дирижерской палочкой.

— Стой! — закричали ему из зала. — Ты пошто это к публике задом стоишь?

— Но, господа, — смутился дирижер. — Сам господин Берлиоз теперь так дирижирует.

— А Берлиоз Томску не указ! — дружно заявил зритель.

Послали за городовым, и дирижера, вздумавшего было работать по-берлиозовски, развернули.

Бывает, конечно, и наоборот. Публика вдруг ринется кому-либо сочувствовать, обожать. Чаще всего из артистов женского полу. До того дообожают, что бедная не знает, куда и деваться. Госпожа Смолина, опереточная примадонна, через газету обещает построить для своих томских поклонников… сумасшедший дом, если они не перестанут досаждать ей на улицах.

Что и говорить, тяжела жизнь актерская. Да только ли актерская?

Крылов поехал в Сибирь добровольно. Но рядом с ним жили те, кого насильно прислали сюда, как невесело шутят местные жители, березки считать, соболей ловить. Этим было хуже всех: голодно, холодно, одиноко. А главное, их души убивала неволя. Для человека это самое страшное — неволя. Многие ссыльные находили из нее трагический выход — револьверный выстрел. Не вынес десятилетней ссылки и застрелился Александр Алексеевич Кропоткин, старший брат революционера Кропоткина, прекрасный астроном, ученый. Застрелилась жена Волховского, оставив на руках полуоглохшего мужа двух маленьких девочек. Вот почему опустошены глаза Волховского… Стрелялись врачи, учителя, гимназисты… Молоденькие девушки отравлялись спичками, карболкой, сулемой. Было что-то противоестественное в этих массовых уходах из жизни.

Растревоженные мысли мешали расслабиться, отвлечься, отдохнуть. Захотелось встать и уйти. Крылов взглянул на жену. Нет, придется досиживать: Маша заинтересованно глядела на сцену. Неужели ей нравится это?!

Главная сериозная пиэса, пошедшая сразу после Шпажинского, оказалась еще хуже. Непроходимая чепуха. Бирюлькин с идиотским лицом метался по сцене, изображая внеземные ужасы. Женский хор перекрывал мужской. Луняне ходили в плисовых поддевках. А партнерша Бирюлькина посредине действия вдруг подошла в суфлерской будке и густым мужским басом выговорила:

— Не подавайте чужых слов!

И затем перешла на писклявый жеманный тон.

Публика вела себя неистово; даже в партере открыто смеялись, громко разговаривали; из райка швыряли медные деньги — тяжелые, старые, еще колыванской чеканки, чуть голову актеру не проломили. Толпами уходили в буфет. Господа студенты выбросили из своей ложи на сцену несколько веников.

Один из них упал перед девушкой-подростком, изображавшей Талию. Она испуганно смотрела на него, и на лице ее отразилась такая детская обида, что любая жестокосердная душа должна была бы дрогнуть. Босые ноги «божества» посинели от холода, дрожь била неразвитое тело. И этот нелепый хитон… Постановщик, выбиравший для актеров костюмы, по всей видимости, не отличался глубокими познаниями: для него хитон, нижняя рубашка древнегреческих граждан, была тем же самым, что туника, одежда верхняя.

Крылов поднялся и, не обращая внимания на сердитые взгляды жены, пошел по рядам. Он еще не знал, куда и зачем идет, но оставаться и смотреть на поругание актеров, на посиневшие ноги Талии больше не было сил. Здесь, в театре, никто не помнит о человеческом достоинстве актеров, никому нет дела до того, что лишь бедность и любовь к искусству заставляет их идти на подобное существование.

На мгновение ему показалось, что театр, все, что в нем происходит, это и есть сама жизнь, обнаженная душа Томска. Все роли давным-давно розданы, пиеса выбрана никудышная, и публика жестокосердна.

Какова же его, Крылова, роль? Неужто молчаливого наблюдателя?..

Он вырос на пороге студенческой ложи в тот момент, когда надтреснутый голос театрального колокольчика объявил об антракте. Развеселившиеся господа студенты готовили к следующему акту очередную партию наград.

Несколько секунд они смотрели друг на друга: первые университетские студиозусы, юный благородный набор, и ученый садовник, ботаник Крылов.

— Господа, это же Порфирий Никитич! Здравия желаем, господин приват-доцент, — с ненатуральным радушием произнес тщедушный юнец, белесый, как росток картофеля в погребе.

— Я прошу вас не делать этого, — тихо сказал Крылов, взглядом указывая на горку осклизлых огурцов. — Я бы хотел обратить ваше благородное внимание на то, что актеры — люди… Как мы с вами. Зачем же оскорблять человеческое достоинство?