Евгений Войскунский - Девичьи сны
Мокрые, голодные, безумно уставшие, мы добрались наконец до метеостанции, на которой ожидали нас не сегодня, а послезавтра (произошла путаница с датами в телеграмме). Ничего, не умерли.
Какое-то время мы жили в общежитии, в неуютной комнате, вместе с поварихой и парикмахершей местного района СНиС[5]. Обе они были из «перемещенных лиц», проще говоря — из тех, кто был угнан немцами в Германию, и, наслушавшись их рассказов, я поняла, что мои беды — это, как говорится, семечки по сравнению с тем, что они пережили.
И все же нет! Не семечки… Разве то, что моя любовь, первая в жизни любовь оборвалась столь неожиданно и резко — не такая уж страшная беда? Страшная! Я без конца думала о моем Ванечке Мачихине, вспоминала его серые, в самую душу глядящие глаза, его негромкий, чуть заикающийся голос… За что, за что его арестовали? Самого лучшего, доброго, бескорыстного… Я знала, что арестовывают многих… мой отчим Калмыков не раз говорил, что мы окружены врагами, враги повсюду, хитрые, маскирующиеся, — но Ваня-то наверняка не враг. Я плакала тайком, душа у меня изнывала… Вопреки всякой логике ждала письма от Авдея Ивановича, — дескать, Ваню отпустили, он ни в чем не виноват… О, как я ждала…
По вечерам к поварихе и парикмахерше приходили кавалеры. Приносили выпивку — плохо очищенный пахучий спирт — и консервы. Мы с Валей отказывались пить и часа на три покидали комнату. Бродили по темнеющим улицам, по парку, примыкающему к песчаному пляжу. Валя немного прихрамывала — в первую блокадную зиму при бомбежке ей повредило голень обломком рухнувшей стены. Она быстро уставала, цеплялась за меня и ругательски ругала мужчин. Во всех мерзостях жизни, по ее твердому убеждению, были виноваты мужчины. Из-за них весь этот бардак — войны, нехватка жратвы, несправедливость, одиночество женщин. Бабы же, утверждала она, просто дуры. Если бы бабы проявили твердость и перестали давать мужчинам, те бы живо присмирели, и жизнь очень даже скоро переменилась к лучшему.
— Не знаю, не знаю, — отвечала я на ее резкие монологи. — По-моему, не все мужчины мерзавцы.
— «Не знаю»! Не знаешь, потому что ты целочка.
— Глупости говоришь!
— Не глупости, а умности! Когда спишь с мужиком, он наглеет. Можешь мне поверить. Ты становишься ему все равно что подстилка.
Я знала, что у Вали было несколько мучительных романов, одно неудачное замужество и даже выкидыш. Подробностей я не выспрашивала. О себе же только рассказала, что любила хорошего парня, но он уехал в далекие края. Помня о наставлениях Хаютина, я помалкивала о том, что произошло с Мачихиным и его друзьями. Уехал в дальние края — и все.
— Если б он любил тебя, не уехал бы, — заявила Валя. — Все они одинаковы… скоты такие…
Я замыкалась в своем горе. Плакала тайком.
Вскоре нам с Валей дали комнату в доме на улице Красной Армии. В двух других комнатах этой бывшей немецкой квартиры жили офицерские семьи. Кухня была большая. Жены офицеров, почти не бывавших дома (служили на кораблях), не ладили между собой. Одна из них требовала ежедневной мокрой уборки, вторая считала, что достаточно раза в неделю. Каждая старалась привлечь нас с Валей на свою сторону, но мы уклонялись. Только кухонных свар мне недоставало.
Начальник метеостанции, сутуловатый немолодой капитан, относился к нам с Валей по-отечески. Он определил нас на питание в штабную столовую, так что мы не знали забот с продовольствием — вечных забот советского человека. Свое дело мы делали исправно: запускали шарики, снимали показания с анемометров и прочих приборов, научились составлять синоптические карты. «Об одном только прошу, девочки, — говорил начальник со своей постоянной иронической ухмылкой, — замуж не торопитесь. Хотя бы годик обождите, девочки. Если будет невтерпеж, я уж сам поднатужусь, обслужу вас». Услышав это в первый раз, я вспыхнула: «Пошлости говорите, Виктор Алексеич!» Но потом поняла: дядя шутит. Ну, такая была у него манера шутить.
Должна признать: не такая уж я крупная интеллигентка. Я не очень начитанна, плохо знаю историю и прочие гуманитарные предметы. Возможно, и мои манеры хорошо воспитанным людям покажутся не совсем комильфо. Но пошлость я просто не переношу. По мне, лучше уж открытый текст по матушке, чем пошлые шуточки. Так и вспоминаются сальные глазки моего отчима, его двусмысленные высказывания… вспоминается мандолина, разбитая об его курчавую голову… Ненавижу!
Между прочим, тетя Лера переслала мне письмо от мамы из Баку. Мама тревожилась: почему я давно ей не пишу, что случилось, почему вдруг уехала в какой-то Пи… Пи… город, о котором она никогда не слыхала. Еще писала, что Калмыков болеет, у него гипертонический криз, да и сама она плохо себя чувствует: нервы, нервы… Звала меня приехать в Баку…
Ну уж нет. Я ответила маме теплым письмом: не беспокойся, мамочка, Пи-Пи не такой уж плохой город, на жизнь зарабатываю, на здоровье не жалуюсь, все в порядке.
Тетя Лера сообщила, что в Ленинграде стало легче с продуктами, только с сахаром плохо. «А так все спокойно, — писала она со значением. — Считай, что тебе очень повезло». Это следовало так понимать, что Ваня и его друзья не назвали на допросах мою фамилию… органы не разыскивали меня (чего безумно боялся дядя Юра Хаютин)… А как могло быть иначе?
Наревелась я над письмом тети Леры.
Понемногу я привыкла к Пиллау. Полуостров, застроенный этим небольшим городом, нависал над проливом, за которым зеленела коса Фрише Нерунг. Наш начальник, Виктор Алексеевич, рассказал, что когда-то эта длинная песчаная коса соединялась с полуостровом, но в начале шестнадцатого века сильнейший шторм прорвал в косе проход в полупресноводный лиман — так образовался пролив, а кенигсбергские купцы не дураки, они постарались этот пролив — так сказать, дар природы — углубить, сохранить от песчаных заносов — для судоходства. Потом возникло поселение на берегу пролива, оно разрослось, превратилось в город Пиллау с верфью для постройки кораблей (парусных). Потом… в каком веке была Тридцатилетняя война? В семнадцатом?.. полуостров захватили шведы, они и построили в Пиллау крепость. Кажется, она потом перестраивалась.
В этой крепости в апреле 45-го, при взятии Пиллау, засела фанатичная эсэсовская часть, отказавшаяся капитулировать. Наши гвардейцы из Одиннадцатой армии разгромили ее, уничтожили. Виктор Алексеевич, рассказывая об этом, не преминул добавить, что над крепостью долго еще стоял трупный запах. Со сложным чувством любопытства, отвращения и непонятного страха смотрела я на мрачные кроваво-коричневые стены крепости, окруженные рвом с темной водой.
В Баку тоже есть крепость, так называемый Внутренний город, со старинной Девичьей башней, с нежилым ханским дворцом (голые стены, дворик, судилище — все из тесаного белого камня), с узенькими улочками, на которых едва могли разминуться два осла с поклажей. Привычная с детства, бакинская крепость была частью городского пейзажа. Легенда о ханской дочери, сосватанной за нелюбимого и бросившейся с башни в море, казалась красивой сказкой, не столь уж редкой на Востоке.
Петропавловская крепость в Ленинграде поражала строгой красотой, таинственностью равелинов, в которых некогда томились царевич Алексей, княжна Тараканова, декабристы. История великой империи клубилась вокруг шпиля Петропавловки. Но лично меня она не касалась.
А вот в крепости Пиллау мне почему-то было неуютно. Может, оттого, что после рассказа Виктора Алексеевича чудились тут, среди битого красного кирпича, оскаленные рты полубезумных людей… или уже не людей?..
Да нет, не в этом дело. Что мне до фанатиков-эсэсовцев? Когда я входила в крепость, меня охватывало странное чувство — будто никогда не выбраться из этих кроваво-красных стен. Может, мое подсознание каким-то образом улавливало зов Вани Мачихина? Из-за каких стен он доносился?
О господи!..
Метеостанция находилась близ маяка, на территории ОХРа. ОХР — это охрана рейда. Тут у причальной стенки стояли небольшие катера, а на берегу — несколько одноэтажных домиков. В одном из них и помещалась метеостанция. Но иногда мне приходилось по делам ходить в крепость, где располагались СНиС и службы тыла флота. Там-то, в СНиСе, меня и высмотрел главный старшина Олег Калачев. Он обрушился как ливень, как штормовой ветер. Это сравнение тут уместно потому, что Калачев был сигнальщиком и всю войну, по его словам, «не слазил с наблюдательных вышек», — балтийские ветры навсегда выдубили кожу его лица. Щуря, будто от порывов ветра, колючие светло-синие глазки, Калачев рассказывал, как белой ночью 22 июня сорок первого года увидел с вышки какого-то островка в Выборгском заливе фашистский самолет, атакующий пароход «Кремль», — увидел первые бомбы войны и доложил о них по команде. Потом были наблюдательные посты в Кронштадте, в Ораниенбауме, на Моонзундских островах, где-то еще. В Пиллау Калачев был начальником рейдового поста. Он со своими сигнальщиками смотрел — наблюдал за всем, что делается в море и в воздухе. В журнале на мостике поста регистрировались все выходы и входы кораблей в гавани Балтийска (так теперь назывался Пиллау).
