Валентин Лавров - Катастрофа
Вернувшись домой, усаживался за письменный стол и заносил в дневник:
«О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик» (7 января).
Отметим, что «с первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое» (запись сделана 5 февраля 1918 года).
И далее: «Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
Завывает Эренбург,Жадно ловит Инбер клич его, —Ни Москва, ни ПетербургНе заменят им Бердичева».
* * *
Утро следующего дня было с крепким морозцем. Солнце поднялось в апельсиновом мареве. Прохожие, зябко кутаясь, выдыхали клубы белого пара.
Но к полудню прилично растеплилось. С крыш потянулись сосульки, на дороге, возле навозных куч, весело ершились воробьи, лошади споро бежали по наезженной дороге.
Следуя давней привычке, Бунин с женой отправился на Волхонку, в храм Христа Спасителя.
Он шел туда, как идет сын, запутавшийся в тенетах и соблазнах жизни, исстрадавшийся душой и телом, к любящему и умеющему все прощать отцу.
На молитвенное настроение подвигало и небывалое великолепие храма. Бунин, правда, знал о предсказании московских юродивых, пророчивших, что храму долго не стоять. Дело было в следующем: храм начали сооружать в память славной победы 1812 года, а первый камень был на его месте заложен в 1838 году. Для возведения его пришлось снести два кладбища и Алексеевский монастырь, существовавший тут еще с XVI века. (Монастырь, впрочем, перевели в Красное Село. Но и тут монахиням покоя не дали. Уже в Париже Бунина огорчит до слез весть: большевики монастырь упразднят, а на месте кладбища, бывшего при нем, разобьют футбольное поле и парк. По старой памяти, народ будет называть его алексеевским.)
Теперь, придя в святую обитель, Бунин с восторгом подумал, что такая необычная красота, источавшая могучую духовную силу, не могла быть сооружена лишь человеческими усилиями. «Только промыслом Всевышнего на российской земле возник такой Храм, — думалось Бунину. — И в самое нужное время возник он, когда стала слабнуть вера, когда народ качнулся к неверию!»[1]
В искренней и горячей молитве изливал он свою душу, искренне каялся в грехах, просил духовной поддержки, припадая к облюбованным в клиросе двум образам. В правом клиросе находился образ «Нерукотворного Спаса», повторившего икону церкви Спаса, что за золотой решеткой в Кремле.
В левом клиросе был образ Владимирской Богоматери — копия той, что находилась в Кремлевском Успенском соборе.
Приятно было сознавать, что образа запечатлели древнюю манеру письма, и даже нравилось то, что их выполнил безвозмездно прекрасный живописец профессор Сорокин.
Бунин никогда у Бога не просил ничего из материального, почитал такие просьбы грешными. «Боже, не оставь меня!» — вот что всегда звучало в его молениях. И еще он молился за здравие ближних, прощал всех, кто согрешал против него.
Но совсем рядом от бунинского жилья, неспешной ходьбы минут пять, не больше, находился еще один храм — это церковь Вознесения Господня на Царицынской улице, возле Никитских ворот. Ее освятили в 1816 году. И всякий москвич, проходя мимо, неизменно замечал:
— Здесь Пушкин с Натальей Гончаровой венчался!
Вот тут, идя мимо, Бунин всегда задерживался, ставил свечу старинному образу «Вознесение Господне», творил молитву…
И каждый раз молитва поддерживала силы, укрепляла в добрых намерениях, сообщала мыслям разумный ход.
Только благодетельное неведение будущего, по милости Господней дарованное людям, не дало бунинскому сердцу разорваться. Ведь пройдет совсем немного времени, и большевики, окончательно утвердившись у власти, начнут осквернять православные святыни, крушить их.
И продажная литературная братия станет поддерживать власть во всех ее страшных преступлениях. Бард «номер один» в Стране Советов — придворный поэт Демьян Бедный напишет «огненные» строки:
Снесем часовенку, бывало,По всей Москве: ду-ду! ду-ду!Пророчат бабушки беду.Теперь мы сносим — горя мало.Какой собор на череду?
Эта «поэзия» была создана в связи со сносом Храма во имя Христа Спасителя.
2
Когда от бесчеловечных большевистских злодеяний станет изнемогать земля Русская, когда реками будет течь православная кровь безжалостно убиваемых революционной властью, Ленин издаст еще один приказ (какой по счету?), может быть, самый страшный за все годы революции. Он датирован 23 февраля 1922 года.
Бдительные цензоры ленинских писаний не посмели включить его в так называемое «Полное собрание сочинений», и письмо большевистского вождя от 19 марта 1922 года, в котором он еще раз призывает решительно подавлять сопротивление духовенства проведению в жизнь декрета ВЦИК от 23 февраля. Не включены в это собрание и многочисленные антирусские высказывания Ленина, давно опубликованные на Западе…
Документ убеждает сильнее всяких слов. Привожу его с некоторыми сокращениями:
Товарищу Молотову для членов Политбюро.
Строго секретно.
Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои пометки на самом документе.
ЛЕНИН
(…) Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.
Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, т. е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.
Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:
Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, — никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.
Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об этой секретной телеграмме, именно потому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает).
