Морис Дрюон - Свидание в аду
Они плыли по темной воде, которая пахла тиной. По обе стороны Большого канала возвышались причудливые громады зданий, но Жан-Ноэль не мог хорошо разглядеть их в темноте. Под ним мягко и плавно покачивалась на волнах бесшумно скользившая гондола.
Луны не было, но в небе сверкало множество звезд.
Медленное движение лодки, такое непривычное после быстро мчавшегося и пропылившегося на ухабах автомобиля, пропитанный запахом гнили воздух, смутные очертания дворцов, словно выступавших из воды, – во всем этом было что-то колдовское. Казалось, город был тронут тлением.
Голоса невидимых гондольеров раздавались в ночи:
– Эй-эй… sia ti… sta lungo…[52]
Co всех сторон доносились всплески весел. Внезапно из узкого прохода меж двух домов показывался тонкий черный форштевень с тусклым фонарем и чуть не задевал нос их гондолы. Невольно в памяти всплывал античный миф о перевозчиках через Стикс[53]. Чьи души увозили они? А может быть, по воде скользили тени давно умерших гигантов в огромных башмаках с острым, загнутым кверху носком?
Но эти колдовские видения – мертвый город, адские ладьи – не рождали в душе тревоги. Тут все представлялось возможным: и то, что солнце никогда больше не взойдет, и то, что этот покрытый нефтью канал ведет в земные недра или, напротив, что весь окружающий мир исчез, а город, стоящий не на суше, а на воде, плывет теперь куда-то в беспредельность. И, несмотря на это, можно было существовать и мыслить в этой вечной ночи, не видя впереди ничего, кроме тусклых фонарей на носу гондол.
– Господи, господи, как я люблю этот город! – воскликнул Бэзил Пимроуз. – Едва я сюда приезжаю, как на меня нисходит покой… Покой… how can I say?..[54] Покой, что превыше самой радости.
Он помолчал с минуту и прибавил:
– Когда я думаю о смертном часе, мне всегда хочется, чтобы меня похоронили здесь.
Их гондола проплывала под мостом с высокой аркой и крытыми галереями. У подножия моста виднелись ярко освещенные витрины кафе. Кругом кишела толпа, но все это тоже казалось каким-то призрачным.
– Риальто, – прошептал Пимроуз.
И он продолжал уверенно называть темные здания, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу, по обе стороны канала и гляделись в черную воду:
– Вот здесь жил Байрон… А здесь Вагнер сочинил «Тристана»… Но все это ты завтра сам увидишь… Все это тебе покажут… Только знаешь, чтобы по-настоящему постичь Венецию, нужны сто, тысяча дней.
Почти в самом конце Большого канала, на берегу Салюте, между дворцом Волкова и дворцом Дарио возносил к небу три своих этажа, украшенные арками и колоннадами, дворец Гальбани. Гондола проскользнула под высоким сводом и остановилась у мраморного крыльца, нижние ступени которого лизала вода; гондольер помог путешественникам сойти на берег. Тут же, под сводом, стояла другая гондола с потушенными огнями. Два лакея в голубых ливреях отворили решетку из кованого железа.
Лорд Пимроуз и Жан-Ноэль вошли в небольшой крытый двор, освещенный стоявшими по углам большими фонарями; отсюда был виден весь мраморный дворец с его галереями, ажурными лесенками, лепными колонками, украшениями, орнаментом и статуями на каждом этаже. Потом они вступили в просторную квадратную залу, потолок и стены которой были сплошь покрыты фресками; отделанные под мрамор колонны, стоявшие здесь по бокам дверей, соответствовали иллюзорной рельефности фресок.
– Это зала Тьеполо, я тебе рассказывал о ней, – пояснил Пимроуз.
Во дворце были собраны бесценные сокровища. Тут была мебель, достойная папских покоев; в салоне для карточной игры висели полотна Лонги, вделанные в деревянные панели. Даже коридоры походили на музейные галереи.
– Бен владеет одним из трех или четырех самых красивых дворцов Венеции, – заметил Пимроуз.
Принц Гальбани, Максим де Байос и Кристиан Лелюк ожидали своих друзей в покоях второго этажа, не менее пышных и заставленных не менее дорогими вещами, чем залы нижнего этажа.
Начались объятия и приветствия.
– Ну, как прошло путешествие, Жан-Ноэль? Италия вас покорила?
– О, чудесно, чудесно! – воскликнул юноша. – От восторга у меня кружится голова.
– Да, это было прекрасное путешествие, – проговорил Пимроуз, опустив голову и не поднимая глаз.
Бен и Баба незаметно, но упорно наблюдали за лицами вновь прибывших.
– Мы не знали, в каком часу вы приедете. Обед остыл, но ждет вас, – сказал принц.
Все прошли в столовую, потолок которой был отделан лепными украшениями, и собрались вокруг путешественников, приступивших к еде.
– Here are the «Three Bees» again, once more[55], – весело воскликнул Байос.
– Yes, once more[56], – подхватил Бэзил, стараясь разделить его веселость.
Затем Бенвенуто Гальбани рассказал о самых важных новостях. Зимою часть фрески в зале Тьеполо пришла в негодность, штукатурка отстала от стены, и предстояло заняться реставрацией. Случилась и более серьезная беда: архитекторы, наблюдавшие по поручению городских властей за состоянием дворца, предупредили, что сваи, укреплявшие фундамент дворца, подгнили и он медленно погружается в воды лагуны.
– Однако соседний дворец Дарио начал заметно оседать уже два века назад, но пока еще держится, – заметил Пимроуз.
– Да, но дворец Дарио опирается на мой, – ответил Бенвенуто, – и коль скоро мой дворец тоже оседает, существует опасность, что оба рухнут, увлекая в своем падении и дворец Волкова, примыкающий к моему с другой стороны. Впрочем, это произойдет не завтра… Впереди у нас еще лет десять, а то и все двадцать…
– Когда думаешь о Венеции, в голову неизменно приходит назидательная мысль, – сказал Максим де Байос. – Город этот был основан и воздвигнут богатыми итальянцами, которые бежали от нашествия варваров и, спасая свою шкуру, укрылись среди этих лагун. Аттила[57] буйствовал на континенте, разрушая храмы и дворцы римлян, а потому дрожавшие от страха беглецы воздвигли на воде город, которому предстояло стать едва ли не самым чудесным, самым богатым, самым цивилизованным и, пожалуй, самым прекрасным городом на свете…
– А где жил мой дед во время пребывания в Венеции? – спросил Жан-Ноэль.
– О, в различных местах. Сначала, если не ошибаюсь, на Дзаттере, – ответил принц Гальбани. – А потом в доме Дездемоны, что стоит прямо против нас…
И Пимроуз, который все помнил, прочел вполголоса:
Эта осень дала мне приютПод Венеции небом бездоннымВ серых тесных стенах, что слывутДомом отроческим Дездемоны[58].
– Я довольно хорошо знал его, – продолжал Бенвенуто. – Это был худой и очень элегантный господин, с длинными усами, он носил монокль из дымчатого стекла… и пользовался большим успехом у дам.
Все довольно рано отправились спать, и Пимроуз предупредил, что на следующий день он собирается встать поздно. Было условлено, что утром Кристиан Лелюк покажет Жан-Ноэлю все то, что полагается осмотреть туристу в первый день: площадь и собор Святого Марка, Дворец Дожей.
– Это надо посмотреть сразу, точно так же, как, приезжая в Париж, надо сразу же посмотреть на Вандомскую колонну, – пояснил Максим де Байос. – Чтобы больше о том не думать… Кристиан теперь уже венецианский старожил… он послужит вам превосходным гидом.
Странный юноша улыбнулся, обнажив свои острые зубы, походившие на зубья пилы.
– Бэзила что-то тяготит, вид у него далеко не счастливый, – шепнул Бен на ухо Максиму, когда они прощались перед сном.
Наутро, после ночи, проведенной в комнате, походившей на спальню догарессы, Жан-Ноэль побрился, надел светлый костюм и, быстро управившись с легким завтраком, который ему подал Гульемо, вышел на улицу вместе с Кристианом. Ему предстояло наконец открыть для себя, увидеть воочию, узнать Венецию. Он читал столько описаний этого знаменитого города, видел столько картин и репродукций, что опасался испытать разочарование. Во всяком случае, он был к этому готов.
И Венеция открылась ему в то солнечное утро, и она была еще прекраснее, еще пышнее, еще разнообразнее, еще удивительнее, нежели все ее описания в прозе и в стихах, нежели все ее изображения в живописи. То была Венеция, для которой у людей не хватает эпитетов, Венеция такая роскошная, что еще чуть-чуть – и она превратилась бы в город дурного вкуса, Венеция, где уже ощущается влияние Востока, сказочный город, расположенный на лагуне и отражающийся в ней, как в зеркале, Венеция, где двери домов открываются прямо на каналы, в стоячую воду, куда глядятся ее пологие лестницы, Венеция, пленяющая более бледными, свежими и мягкими тонами, чем на картинах, ибо с нее словно стерли желтый лак, покрывающий музейные полотна, Венеция с ее висячими садами и замшелыми стенами, с ее коварными липкими водорослями, на которых скользит нога, Венеция одновременно бурная и медлительная, ибо ее толпа за несколько веков научилась соразмерять свой ритм с плавным движением гондол, Венеция – не город, а чудо!..
