Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая
– Книга эта… Борения вокруг нее идут какие-то… Не умею тебе рассказать, но я так чувствую. Не понимаю, добро или зло это. Просто сила… никакая она: ни злая, ни добрая… Анна с ней не справится.
– А я? – невольно спросил Василий. – А разве я?…
– А у тебя помощь крепкая, – слабо улыбнулась больная. – Я так чувствую. Молитвенник за тебя там, – она показала вверх, – сильный. И светлый.
«Владыка Николай», – подумал Василий и перекрестился.
– А жаль, не нашей ты веры, – вздохнула больная. – Троеперстно крестишься… Ты и Анну, поди, уже на свой лад сбил?
– Господь един, – тихо ответил Василий. – Так я и Анне всегда говорил. Остальное – ее совести дело.
Маремьяна Игнатьевна закрыла глаза и откинула голову на подушку.
Василий вышел и позвал Анну. В горнице поднялась суета, кто-то пронес с улицы целый таз снега. Опять приторно и резко запахло лекарствами.
Вышла заплаканная Анна и попросила:
– Ты иди, Вася. Мы сами управимся.
– Как она? – осторожно спросил Василий.
– По всему видать – второй удар. Речь отнялась…
«Боюсь языка лишиться…» – вспомнилось Василию. Он обнял Анну и вышел, взяв с нее слово послать за ним в случае чего.
Он медленно шел по ночной улице. Ветер с океана переменился: был уже не колючим, морозным, а влажным – предвещал оттепель. В тишине, в одиночестве хорошо думалось, хотелось разложить по полочкам все, что надвинулось в последние дни.
Два дня назад, в самую пургу, ушел через пролив на материк матрос с доброфлотовского парохода, унося зашитые в бушлат целлулоидные пленки с негативами: в Центре решили, что так переправлять добытые сведения будет безопаснее. Пленку легче спрятать, да и очень уж непрочная вещь – фотобумага: попади посыльный с пакетом в полынью, или под волну, или под сильный ливень – неизвестно, насколько удастся уберечь от влаги пакет, хоть и завернутый в клеенку.
Посыльный на этот раз пришел хоть и сильно не в духе, но трезвый и деньги согласился, от греха, получить по возвращении. Так что здесь вроде должно было быть все в порядке.
Японцы, кажется, уже привыкли к Васири-сан с «кодаком», даже стали подходить с просьбами сделать снимок на память, особенно те, кто знал о скорой отправке на родину. Более того, командование отдельных гарнизонов даже соглашалось пригласить на денек фотографа в часть или в казармы, чтобы сделать коллективные снимки в память о фронтовом самурайском братстве. Разумеется, офицерам снимки с поклонами подносились бесплатно. Так что круг знакомств становился шире и дружеские связи укреплялись…
Беспокоила во всей этой ситуации Анна: надолго ли хватит ее деликатного молчания по поводу его фотографических дел, и какие мысли и догадки за этим молчанием кроются? И что ей можно будет рассказать, когда рано или поздно женское природное любопытство пересилит деликатность?
Очень не вовремя расхворалась нынче теща. Жаль ее, но и досада берет за непрошеное «наследство». Легко сказать – сделаться на неведомо какое время хранителем неведомо чего. Не хотелось даже приближаться к предмету, вокруг которого идут какие-то непонятные, но, по всему видать, грозные борения неизвестных сил. Их, эти силы, просто так не возьмешь… А любимая тещенька, кажись, сунула зятя Васю в самую заваруху.
Ни одному нормальному мужику не понравится просто ждать незнамо чего невесть откуда. А что тут, спрашивается, еще, кроме ожидания, можно предпринять? Но теща вон всю свою жизнь прождала – и чего дождалась? Вещего сна, который то ли был, то ли не был…
Василий даже головой покрутил, до того не нравилось ему все это. И вдруг набежала с очередным порывом мокрого ветра светлая мысль: «А может, еще и не помрет теща-то?! Тогда все останется как было, и какое-то время можно будет не ломать над всем этим голову». И он твердо решил поутру завернуть в церковь и заказать молебен о здравии рабы Божией Маремьяны.
* * *То ли молитвы за здравие помогли, то ли надвинувшаяся ростепель напомнила о близкой весне и придала больной силы, но через несколько дней Маремьяне Игнатьевне полегчало. И хоть плохо действовала одна рука и с трудом восстанавливалась речь, но она уже вставала и бродила по дому, хватаясь за мебель.
Дочери дружно вдвоем отгородили ее от всех домашних дел, но совсем отрешиться от забот она не могла: настойчиво мычала, указывая, что и где сделано не так, и очень сердилась, когда ее не сразу понимали. Всем казалось, что дело медленно, но идет на поправку.
Но по весне, когда поплыли по заливу зеленоватые от морской воды льдины и стронулись с зимнего прикола пароходы Доброфлота, ветреной дождливой ночью в двери ощепковского дома тревожно забарабанили. Залаял разбуженный Дик. Василий, вышедший отворять, первым узнал печальную весть: Маремьяны Игнатьевны не стало…
В доме тестя царила суета: возились какие-то старушонки, видимо, позванные обряжать покойницу, а на лавке в передней спокойно сидел незнакомый чернобородый мужик, держа на коленях холщовый дорожный мешок.
Когда первые хлопоты улеглись, чин по чину обряженная покойница уже лежала на столе, в ее изголовье теплились тонкие восковые свечи, а одна из старушек уже читала над нею Псалтырь, Анна отвела Василия в пустую светелку и шепотом пересказала, со слов отца, как приключился у матери третий, смертельный, удар.
Вечером того дня, едва стало смеркаться, в дом Колывановых постучался нежданный гость.
– Да ты его видел, – напомнила Анна. – Тот, что в прихожей сидел, когда мы с тобой сюда прибежали… Господи, да чаем-то его напоили хотя бы? Ну ладно, это после.
* * *Человек был вида таежного, с дорожным мешком и ружьишком. («Ружья-то я при нем не приметил», – подумал Василий, продолжая слушать рассказ жены.) Спросил Маремьяну, но назвал ее прежней, девичьей, фамилией.
Ему разъяснили, что есть здесь такая, только она болеет, и разговор с ней вряд ли получится.
– Да мне с ней что разговоры разводить, – отвечал охотник, – мне вот ей вещь одну отдать надо. Желательно, чтоб в собственные руки.
И так просил, что Маремьяну Игнатьевну ему позвали.
Гость поклонился ей, порылся в своем мешке и достал какой-то сверток, завернутый в полуистлевшую белую тряпицу. На тряпице чем-то бурым, может, и кровью, были нацарапаны имя и девичья фамилия Колывановой.
Сказал гость, что охотился на материке, километрах в ста от побережья, и, проверяя капканы, наткнулся под вечер в распадке между сопок на припорошенный землей и жухлыми листьями скелет. Ничего при мертвом не было, но охотник пошарился вокруг и метрах в двух нашел этот сверток. Развернул, а там дощечки какие-то почернелые, и вроде знаки на них непонятные вырезаны…
– Отец сказывал, – продолжала Анна, – мама как про дощечки услышала, затряслась вся, замычала что-то, руки к свертку протянула. Сверток развернули, она как глянула, выговорила с трудом: «Он!» – и со стула на пол сползла… Кинулись к ней – она не дышит… Отец на охотника с кулаками кинулся – еле оттащили.
– Следует потолковать с мужиком этим, – раздумчиво сказал Василий. – Как он на острове-то оказался? Да накормить его надо бы, что ли.
* * *Охотник от еды не отказался, назвался Григорием, в столовую прошел степенно, до того приладив свой мешок все там же, на лавке, под которой оказалась и охотничья двустволка.
Утолив первый голод и выпив чарку за упокой души новопреставленной Маремьяны, охотник не отказался ответить на вопросы: сказал, что зарыл найденные кости там же, в распадке, связал лыком из двух стволов молодого кедрача крест на могилку. Прочитал над нею единственную молитву, которую знал с детства: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твое…»
Бог его знает, отчего сгинул бедолага: то ли болезнь прихватила, то ли медведь задрал, но, по думке Григория, лежали в тайге кости десятка два лет, а вымыли их на поверхность дожди и ручей, что образовался в распадке от дождевой воды. Сверток сохранился, может быть, потому, что лежал на высоком песчаном пригорке меж корней кедра, и в жаркие дни, видать, капала на него кедровая смола, а потом, застывая, хранила ткань от действия влаги и воздуха.
Признался охотник, что предполагал найденными дощечками наутро растопить костерок, а потому пристроил их на том же пригорке подсушиться на ветерке. Однако ночью спалось ему беспокойно, а к утру привиделся парень, длинноволосый, с очами пронзительными, и той тряпкой просмоленной, в которую дощечки были замотаны, аж до рассвета перед глазами охотника маячил. И в том сне была на тряпке кроме женского имени обозначена еще и деревня.
Проснувшись, охотник сообразил, что вроде слыхал про виденное во сне название деревни далече отсюда, в местах, где родился, – в Ярославской губернии. Вздохнув, собрал просохшие дощечки, завернул обратно в тряпицу, сокрушаясь, что остался без горячего брусничного чая, спрятал в потайном лабазе ружье и пустился в путь, на чугунку: судьбина, значит, такая выходит – замешаться в какие-то непонятные дела, в какие-то чужие тайны.
