Когда нас держат - Энн Майклз
XII
Финский залив, 2025 год
Поле становится полем битвы; снова становится полем. Слова восстают на термобумаге факса, в тысяче километров от того места, где их написали. Человек изготавливает костяную музыку запретных. Истина там, где начинается сожаление, – оттенка темноты слегка бледней, чем поражение. «Балтийский путь», человеческая цепь из двух миллионов участников, свыше 675 километров длиной, протянувшаяся через три страны, стоит солидарно пятнадцать минут[34]. Снег чуть темнее неба. Падают бомбы. Человек, выживший в одной войне, гибнет в другой. Постепенно возникает озеро там, где воды не было 34 миллиона лет. Бактериальные жгутики занимаются своими микроскопическими делами. Настает ночь. Мурмурация, как дым, закручивается в небе, пока свет сдается вращающемуся миру. Под луной горбится море. Кто-то ворочается во сне, высвобождая место другому. Кто-то читает, кто-то помешивает в котелке, где-то дождь молотит по жестяным желобам, напоминая человеку о бурях в детстве и муссонах, о которых он читал в книжках. Вор, лунный свет, подбирает каждый предмет на тумбочке у кровати, щупает его пальцами и прикарманивает; в комнате темнеет. Рабочий столик у кровати, женщина размышляет о причинных множествах, пространстве-времени, безмасштабных корреляциях, а внутри у нее растет дитя. Все способы, какими в поле нам полечь.
* * *
Историю мыслим мы в мгновениях смуты, когда вместе сходятся силы, – внезапный взброс почвы, на которой мы стоим, катастрофа. Но порой история – просто нанос: курганы хозяйственных отходов, утерянные дрифтерные сети, панорамы пляжей из пластикового песка. Иногда – и то и другое: непрерывное слияние баек, развертывающихся слишком быстро или слишком постепенно, чтобы следить за развитием сюжета; порой – чересчур сокровенно, такого и не узнать. Однажды геолог определит тот сантиметр толщи горных пород, который докажет, что Антарктиду некогда покрывал лед. Кто-то найдет флаг, что некогда реял на Южном полюсе, – его вынесет волнами на экваториальный пляж. История лиминальна, порог между тем, что мы знаем, и тем, чего знать не можем; суша и небо – единая координатная плоскость в ды́мке. Тот, кто спасает спасателя. Предельная ясность. Несколько километров, поворот головы, между избытком и голодом. Хирургия при свете от автомобильного аккумулятора. Звезды незримые при дневном свете.
* * *
Аймо видел, как она входит в кафе с пирамидальными пирожными в витрине и разномастными столиками и стульями, приборами и посудой; все кафе – как мнемокод всех трапез, что разделили они.
Быть может, Анна с кем-то встречалась или просто вошла заказать какое-нибудь их знаменитое пирожное. Он подождал через дорогу, но она так и не появилась. Возможно, сидит одна за столиком с латте и книжкой, ждет кого-то – здесь, в их кафе, где он застегнул цепочку ожерелья, которой удалось упокоить жемчужину меж ее грудей безупречно, как будто он отмерил эту цепочку своим желанием. Он ждал, но она все не шла и не шла. Вскоре рискнул приблизиться к дверям и заглянуть внутрь. Она сидела у стойки, читала, над чашкой курился пар, шарф и сумочка ее рядом – та сумочка, что он купил ей в Амстердаме на день рождения Королевы, весь город тогда выложил свой товар, грандиозная распродажа по дешевке, почти ничего эта сумочка не стоила, но предназначалась ей, коричневая кожа такая мягкая, сложена, как конверт, вылинявшая шелковая подкладка цветов осеннего леса; сумочка ложилась ей в руку, будто для нее и сделанная, как и все, что носила она, собрание любимых вещей, найденных на рынках и в лавках подержанной одежды, шелковая юбка, твидовый пиджак, полкостюма, все – середины последнего века, слабый запах духов у воротника, от которого вещь становилась ее вещью, все готово соскользнуть, чтоб вышагнули из него, стащили, распахнули, разжали, выскользнули из, расстегнули, расцепили, оставили сцепленным, вновь расцепили.
* * *
Когда Анна наконец появилась, он не намеревался следовать за нею; он знал, как машет она руками, знал длину ее шага, легкое трение бедер ее в темных колготках; он охотно и знакомо попал в скорость ее тела и вот именно поэтому не догнал ее.
Она вошла в магазин – купить рисовальную бумагу определенного сорта – он это помнил, – а когда возникла оттуда, снова не сумел он сомкнуть между ними дистанцию.
* * *
Долгий запал памяти, вечно зажжен.
* * *
Аймо шел за нею по улицам старого города, через площадь с ее церковью под куполом, в парк. Холодный вечер весны. Деревья черны от дождя.
Сумерки, последний свет; нет, не последний.
Он боялся, что будет помнить лишь столько, чтобы желать ее, но недостаточно для того, чтобы найти ее вновь.
* * *
Однажды Анна поймет: все, что она считала утратой, было чем-то обретенным.
Городские улицы стали неясны, затем снова поярчали от искусственного света.
Она повернулась посмотреть, идет ли он следом; как нечто движущееся по опушке леса, не вполне зримое.
* * *
Волосы у него были густыми, торчали, полная горсть, есть за что держаться; лицо у него в морщинах, крепкокостное. Вид у него был того, кого любили когда-то, но то было очень давно.
Она знала одну женщину, влюбившуюся в лицо с рекламы, когда ей было пятнадцать. Он совершенно на того не походил, но было в нем что-то такое, что напоминало ей про тот случай, и как можно влюбиться в фотографию, как будто это память о ком-то.
Открывается дверь; в склоне холма, у края моря, в городском садике, в кафе, где она сидит и читает, пока падает снег. Иней как тюль по полям, запах табака на пустом пляже.
Он подтянул свой объемистый свитер и закинул открытый ранец на плечо. Книжку Аймо забыл на столике в кафе, Анна
