Земной крест - Ким Балков
— Боженька накажет! Боженька накажет!..
Возникало ощущение, что блаженный ничего больше не желает знать, а только это, упрямое. Раньше он робел, очутившись среди людей, заметно сникал, ужимался в плечах и виновато улыбался, бормотал что-то, не умея отыскать в своей памяти надобные слова, а иной раз пристраивался к неожиданно уловленной им речевой мелодии и долго не отпускал ее. Но нынче все иначе, он и слова нашел, правда, лишь те, единственные, и к людям теперь относился не так, как раньше, уж не опасался их и не замолкал при встрече с ними, а нередко повышал голос, словно бы хотел, чтобы они знали, что Боженька накажет… Да, накажет. Но кого?.. Не день и не два ломали на деревне голову, пока не узналось… Ввечеру как-то ребятишки с крайнего двора по улочке зазвали к себе человека Божьего:
— Батяня соровой рыбки наловил, ушицу сварили…
Тихончик поел да и сморился, бросили ему на пол курмушку:
— Отдыхай, бедолажный…
Но отдохнуть не дали. Подняли посреди ночи, всполошили ребятишек, сказали хозяину, низкорослому конопатому мужику:
— Собирайся!
Среди охранников был Револя, он распоясался в чужой избе, кричал что-то, вконец запугав жену конопатого и ребятишек, заодно и Тихончика. И вовсе худо сделалось тому, когда увидел, как Револя начал срывать со стены иконы и бросать их на пол, топтать… Залопотал что-то бедолажный, а потом выскочил на подворье. Тогда и услышали от него в первый раз:
— Боженька накажет… Боженька накажет…
Уж потом выяснилось, за что взяли мужика. Заподозрили, что он срывал доски с огорожи, которую решили поднять чуть повыше деревни. Уж давно на миру знали про эту огорожу и невзлюбили ее, кое-кто из мужиков прямо говорил:
— Обнесут деревню со всех сторон забором, тогда и окажется она в плену у сатаны.
Так и было. Но чтоб поднять руку на огорожу, что строится зэками под приглядом лагерной обслуги, про это и мысли никто не допускал. Как же пойти противу власти, крутененька, особенно когда дело касается мужика, не спустит ему и малости, а тем паче, неповиновенья? Но тогда отчего с недавних пор стало вершиться непонятное: зэки полный день подымают забор, роют ямы под столбы, а ночью кто-то возьмет и порушит все. Чудно, и не только Револе и лагерной обслуге, а и мужикам… Чуют, вряд ли кто-то из них решился бы на это, для чего, спрашивается, иль приятно зашибиться об стенку?.. Но как ни мучай себя, дело-то и впрямь вершится, отыскиваются ловкачи и умельцы, роняют забор, так что по сей день из зачинки не выйдет, распятый с одного края, качается на ветру, дальше не двинется. А может, тут неземная сила замешана, положим, святая иль нечистая, мало ли что, вдруг да не поглянулся ей забор, вдруг да увидела в нем обиду для себя ли, для роду ли человеческого?.. И решила не допустить огорожи, и ломает ее. Дальше — больше, уж слух прошел по деревне, будто де сказал Дедыш:
— Нечистый тут не причем, ему до людского племени — тьфу! Тут вся смысла в святой силе, горько ей зрить, как исхитряются упрятать деревню за колючую проволоку. Вот и надумала подсобить ей, начала разбрасывать огорожу. Зря от власти которые противу мира пошли деревенского. Не будет по-ихнему.
На деревне так уверовали в это, что уже стали воспринимать совершаемое противу лагерной обслуги как не чьими-то людскими руками совершаемое, а неземной силой, и были растеряны, подавлены, когда узнали, что конопатого мужика потому и забрали и отвезли в уездный городок, что посчитали, будто де он ломал забор. Но недолго были растеряны и подавлены, вынесли суждение, что это враки, куда конопатому с его малой силой тягаться с сатанинской силой, уж давно вывела бы на чистую воду. Однако ж помалкивали. Револя вдруг разошелся, спасу нет, кричал где ни попадя поганые слова, грозился извести деревню. Угрозы сделались злее, когда стало известно, что и после того, как забрали конопатого, забор все не подымется, кто-то другой кренил столбы, выбирал тесины… Воспрянули духом жители Карымихи, затрепыхало по углам притаенное: а ить мы правы, а?.. И там пошепчутся, и там, и повеселеют, мысленно говоря: доволен Боженька нами, не обидит, а даже под высокую руку возьмет при надобности измученную христианскую душу!..
Легко на сердце, ей-пра, легко!.. Давно так не было, все опаска да хлопоты, подумать о себе нет времени, да и о чем думать, благо бы, о добром и ладном, но где это нынче сыщешь?.. И вот радость… В улочке прибавилось людей, уж не сидят по запечью, хмурясь и глядя вниз в нелегкой раздумчивости, а то вдруг мимо того места, где мается лагерная обслуга, пройдут как бы нечаянно, примериваясь к огороже, почешут в затылке, поглядят на порушье, где вперемежку лежат тесины и плахи, скажут тихонько:
— Надо ж, куда занесло меня! Эк-ка!.. — А глаза заблестят хитро, с усмешкой, что глубоко скрыта, сразу и не приметишь ее… Но Револю не обманешь, понимал, довольны мужики, что не ладится у лагерной обслуги с огорожей, и выходил из себя, старался досадить честному миру. Только на это уж никто не обращал внимания, мало ли что кричит да грозится, тут все на виду, коль шумит прилюдно, значит, худа не вытворит, худое нынче вершится тайно, ночами, когда придут в избу и обчистят, угрожая воровским ножом.
Но скоро лагерная обслуга отыскала отмычку, решила сторожить огорожу. И что же? По первости никто не подходил к забору, и тот быстро потянулся по-над окрайкой деревни. Но и то верно, что не будешь торчать день и ночь близ огорожи, сняли охрану. А когда сняли, все началось снова, поломали огорожу во многих местах, а кое-где подпалили сухие тесины. Из деревенских изб
