Алексей Павлов - Казак Дикун
Когда об этом Чернышеву доложила квартирьерская разведка, он отдал приказ Филоновичу, Кифе и Авксентьеву:
— При прохождении мимо лагеря московцев будем приветствовать их под развернутым знаменем. Останови — те нашу колонну, подтяните строй, приведите его в порядок. Я еду в штаб Московского полка.
Как водится в таких случаях, средний и младший комсостав принялся «на цирлах» выполнять приказание старшего начальника. По — скорому строились отделения и взводы, проверялась заправка одежды у казаков. Наконец всю команду по — уставному сбили в плотное построение. Во главе колонны встали штаб — офицеры, знаменосец с двумя ассистентами в парадном обмундировании и несколько барабанщиков.
Высокий, с угрюмоватым выражением лица, Филоно- вич прошелся вдоль строя, остановился напротив первых шеренг и трубным голосом, нараспев, скомандовал:
— Для приветствия Московского полка под боевым знаменем шагом марш!
Рассыпалась дробь барабанов, по прокаленной солнцем глинистой почве ухнул топот сотен крепких молодых ног. В команде второго полка на два шага впереди Федора Дикуна место в строю занимал его бывший первый учитель казачьим премудростям есаул, армии подпоручик Игнат Кравец, тот самый, кто отличился на Камышеване по службе и, похоже, по присвоению казачьего винного довольствия, как это утверждалось сотником Павленко.
Даже если последний обвинял его неправедно — все равно публичный упрек наносил непоправимый ущерб,
офицерской репутации. Это Игнат хорошо понимал и потому все дни после скандала в Екатериноградской был мрачнее тучи. Таким оставался и сейчас.
Наверное, больше по этой причине, когда Филонович произнес слова «боевое знамя», у Кравца на лице появилась злая усмешка, даже правый ус дернулся в нервном тике.
— Какое знамя, — резко выговорил он. — И чего оно стоит. Нас…ть я хотел на него.
Казаки, и Федор в их числе, шедшие рядом, от замешательства и изумления не могли произнести ни единого слова. Услышать такое, да еще от кого — от примерного служаки Кравца? Ни в жизнь не поверишь. А все‑таки (
они нисколько не ослышались, что он сказал, то сказал.
«Поношение» знамени есаулом Кравцом быстро стало достоянием всего личного состава части. Но ее командир Чернышев во имя престижа старшинской и казачьей чести постарался замять неприятное дело, он лишь наедине отчитал Кравца за длинный язык и неблагомыслие.
— Заруби себе на носу, Кравец, — возмущенно прописывал ему ижицу полковник. — Будет просто чудом и счастьем для тебя и всех нас, если этот случай не прикует внимание войскового начальства. Иначе тебя и нас затаскают по дознаниям.
Дальнейшие события подтвердили мрачный прогноз. А пока колонна продолжала свой нелегкий путь, делая в день по 20–25 верст. Лето вздымалось к своей вершине, зной был нестерпимый. Оттого усталость свинцовой тяжестью ложилась на плечи людей. Среди них все чаще раздавались восклицания, едва выдавленные от жары и жажды охрипшими голосами:
— Хоть бы быстрее дотопать домой.
От Темнолесской опять круто взяли на север — к Надежде, хотя можно было пойти и попрямее, сразу в направлении Прочного Окопа. Но Надежда была уже апробирована прошлогодним маршрутом, от нее обратно возвращаться представлялось легче и удобнее. На всем протяжении пути черноморцы с откровенной завистью наблюдали, как в полях целыми семьями трудятся терские казаки и ставропольские крестьяне, время сенокоса и летнего выпаса скота напоминало им, чем, собственно, и они, сильные молодые люди, призваны самим господом — богом заниматься в горячую страдную пору, которая кормит человека круглый год.
На привале возле Темижбекской, еще далеко не последнего селения Кавказского наместничества, Федор Дикун и его друзья обосновались на крутом береговом откосе Кубани, поросшем густыми зарослями донника, пырея и других трав. В них гудели шмели, брали цветочный взяток пчелы; будто всплески разных оттенков, порхали бабочки.
Эта близость к природе столь размягчила обычно сдержанного Федора, что он как‑то по — иному, лирически что ли, раскрылся перед хлопцами. Он лег в душистое разнотравье, руки закинул за голову и устремил взор в бездонное небо. Юношеские думки доверял без утайки:
— Вернемся в Екатеринодар, войсковая канцелярия должна выдать нам хорошую плату. Девушка у меня есть на примете. Женюсь на ней. Надел в Васюринской возьму, хату построю. И заживу, как подобает казаку.
— А на казачат у тебя разве нет задумки? — со смешливой подковырочкой задал вопрос Никифор Чечик.
— Будут и казачата.
— Куда крестить их понесешь?
— Так в Васюринской уже церковь Успения пресвятой богородицы построена. Священник Федор Романовский окрестит.
Шмалько подтолкнул Федора в бок:
— Ну а еще чего бы ты себе пожелал?
Дикун озадаченно умолк, потом ответил:
— Купить попугая и научить его разговорам. Примерно такого, какого я видел на базаре в Астрахани.
— Это еще зачем? — удивился Осип.
Разоткровенничавшийся васюринец объяснил ему и
другим собеседникам, что в жизни встречается много плохих людей и не всегда приятно им говорить, чего они стоят. А тут, мол, в нужный момент попугай выдаст по его желанию любую аттестацию кому угодно. Допустим, в Васюринской избрали куренным атаманом настоящего бездаря Тарановского.
— И вот я с попугаем иду на раду, — фантазировал Федор. — Притуляюсь поближе к толпе и даю сигнал птице, а она по — выученному громко заладит на всю громаду: «Атаман — дурак», «Атаман — дурак». Здорово?
— Еще как, — согласился Шмалько. — Только ты забыл, что у куренного атамана есть кутузка, куда он тебя тут же и упрячет.
— Точно, — разочарованно произнес Дикун. — Попугай на роль обличителя не годится.
При возвращении черноморцев почти не поддерживалась связь с Екатеринодаром. Не то что при Головатом: тот, удаляясь от города в прошлом году, слал с пути курьеров в войсковое правительство, а оно гнало к нему своих гонцов. Обе стороны находились в курсе событий. Ныне же потрепанное невзгодами и ополовиненное воинство полковника Чернышева летучую почту позволить себе не могло и воспользоваться государственной — тоже. Вследствие этого чем ближе оно подходило к родным пенатам, тем меньше имело представления, какие там события происходят.
А событий набиралось немало. С весны, например, по заданию правительства с иском в руках сидел в Анапе полковой есаул Григорий Лозинский. Он перечислял Ос- ман — паше десятки случаев нарушения границы бывшими турецкими подвассальными племенами, воровства скота,
убийств и увечья людей, от чего общий убыток достиг 16210 рублей 30 копеек.
— Вах, вах, как нехорошо, — с наигранным сочувствием говорил паша посланцу казаков, пододвигая к нему тарелку с восточными сладостями. — Будем помогать отысканию пропаж.
Отыскание длилось долго, с драматическими перипетиями. И лишь недавно, в дни марша черноморцев к Ставрополю, ходатаям от войска в Анапе удалось‑таки кое‑что по мелочам выручить из тайников грабителей. Особенно умиляло сообщение Лозинского о том, что с помощью паши возвращено медной монетой 1 рубль 25 копеек. Просто прелесть, какая честность! Впрочем, все‑таки было отдано назад и кое‑что посущественнее. Скажем, от абазинцев была принята украденная ими невеста офицера Вятского полка Марина Иванова.
Будто устыдившись своей «щедрости», тот же Осман- паша в самый приход черноморцев к границам тогдашней Кубани направил в Екатеринодар встречную претензию. Не отрицая творящегося по его халатности разбоя, он с придуманных слов подвластных и зависимых от него горских князей обвинил казаков в том, что будто они снарядили отряд в 300 человек, который, перейдя Кубань, захватил у бжедухов 5000 баранов и тем же путем перегнал животных на свою сторону.
«Липа» была столь очевидной, что ее нельзя было вообще принимать к обсуждению. Это чтобы в полную воду, да еще через бурную Кубань перегнать без потерь — тютелька в тютельку — 5000 пугливых овец и баранов — тут и барон Мюнхгаузен со своими баснями померкнет.
Однако же звон вокруг 5000 баранов раздался на всю Оттоманскую Порту и Российскую империю. Павел I на него отозвался тем, что потребовал от войскового правительства расследовать происшествие и впредь не допускать ничего подобного. Переписка по инстанциям завязалась в тугой узел, пока не выяснилось, что черноморцы‑то тут совсем не при чем. Адрес был совсем иной. Не отсюда ли пошло выражение, когда хотят человека возвратить в прежнее русло разговора: «Вернемся к нашим баранам»?
Порта и ее ставленник в Анапе мордовали многих черкесских подданных так, что они готовы были бежать на край света. В те дни четыре брата адыга Генаджоковых, жалуясь на притеснения турок, обратились в войсковое правитель
