Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
В дверь заглянул брат Гриша, с которым они занимали общую камеру.
— Ты спать-то пойдешь?
— А ты чего не спишь?
— Не спится. Да еще и огня тушить приказа не было. Из ребят тоже еще никто не спит. Волнуются.
— А чего ребятам волноваться?
— Не нравится им здесь. Половина уже домой просится.
— Не рано ли? Подождем, когда прогонят. Пока не гонят еще.
— Этого-то как раз им ждать и не хочется.
В дверях столпились Нарыков, Попов, Шумский и другие. Один за другим проникли в кабинет, расселись по углам, по подоконникам. Молча.
Федор понимал их состояние. Старался казаться веселым и беззаботным. Заглянул в глаза одному, другому.
— Чего вы нахохлились, как мокрые курицы в ненастье? С животами неладно? Это от жирного. С непривычки. Ну? Скажите хоть словечко.
— По домам бы, — негромко высказал общую мысль Ваня Нарыков.
— По мамке соскучился? Али мышей боишься?
— Мышей… Летучих… что нетопырями прозываются, — угрюмо сказал Ваня, исподлобья поглядывая на других.
— И мне они чевой-то не по нутру, — вздохнул Шумский.
— Сами вы — совы ночные! Вот вы что! — крикнул, вскочив и забегав по комнате, Алеша Попов. А по мне — так плевать на все я хотел. Абы на мозоли мне только не наступали!
— А наступят — легонько отодвинуть можно. Под девятое ребро кулаком, — промолвил, сплюнув в угол, рыжий Иконников.
— Вы вот что, ребята, — серьезно сказал Федор Григорьевич. — Слякоть-то не разводите раньше срока. Комедии на театре хороши. Идите-ка спать. Утро вечера мудренее.
— Здесь и утро и вечер одинаково мудреные. Али одинаково дурашливые, — усмехнулся Чулков. — Во всяком разе не по нас…
— Бросьте, ребята, побаски. Давайте прямо. Чем вы недовольны? — спросил, начиная почему-то сердиться, Волков. — Кто вас обижает?
— Ну, это шалишь, кума. Мы сами норовим обидеть кого, — сказал Семен Куклин. — Дело не в обиде…
— Так в чем же?
— А лезут всякие… разные… Коли так будет дале — от их и совсем житья не станет. Один придет — кабак устроит… Другой… Уж лучше восвояси. Без скандала.
— Это правильно. Посторонних и праздношатающих чтобы не допускать, — поддержали его другие.
— Да кто ж эти посторонние? — повысил голос Федор. — Вы и видели-то двух человек.
— И того достаточно, — усмехнулся Иконников.
— Один из них — начальство наше. Человек любезнейший.
— А другой? Чего он приперся? Кто его звал? Такого одного хватит, чтобы свет омерзел…
— Не пущать никого, окромя своих, вот и все! — закричал Алеша Попов. — Дежурство учредить, из своих, посменно. И ворочать к воротам всех праздношатающих. Что мы за диковины заморские? Не карлы и не телята двухголовые, чтобы на нас зенки пялить. Противно такое. Я не согласен. Грубить буду!..
— Сейчас договоримся, ребята, — стал мягко уговаривать Федор. — Перво-наперво знайте, что нет у нас защиты более крепкой, чем Александр Петрович. Что он горяч — это никого не касается. Не раздражайте его сами, а уж он вас в обиду никому не даст. До остальных нам дела нет. Мы знаем одного — и все тут. О дежурстве мысль не плохая: подумаем. Доложу завтра бригадиру нашему и от вашего имени попрошу его наладить жизнь нашу покрепче. Порядок в нашем деле необходим строгий, а особенно на чужой стороне. А то вон вы какие… комедианты. Из комедии в одну минуту в драму перескакиваете.
— А коли тот еще раз залезет, так мы ему и трагедию учиним… на ярославскую стать… как на Которосли в Крещенье, — пообещал Иконников.
— Блин у него так смазки и просит, — сказал, крутя головой Чулков.
Все засмеялись.
— Дикари вы все-таки, ребятишки, — засмеялся и Федор.
— Это еще вопрос, кто дикари-то…
Помолчали. Гаврило Волков протирал заиндевелое окно, всматривался в темноту.
— Ты чего там, Гаврюша?
— Суроч какой-то на дворе. Слякоть и зги не видно. Не весело.
— Климат такой… ингерманландский.
— Затащила нелегкая! Во все складач он, тот климат, заползает. И люди здесь такие ж… ингерманландские. Чтоб им пусто было! — сплюнул в угол Шумский.
Повздыхали.
— Теперь, чай, в Ярославле хорошо. Солнце, поди, на весну… Волга скоро тронется… Канатчиковы к «забаве» готовятся. А театр, наш собственный, кровный театр — досками заколочен стоит. И все лето так простоит, ежели мы отселе не вырвемся, — вздыхал Гаврило.
— Заткнись, Гаврюшка! — закричало сразу несколько голосов.
— Авось не долго простоит заколоченым, — в свою очередь невольно вздохнул Федор Волков.
— Если бы да кабы… Еще помолчали.
— По-моему, и здесь можно стать не лишним, — вывел свое заключение Алеша Попов. — Только, чур, вести свою линию твердо, дружка за дружку крепко держаться!
— Дедка за репку, бабка за дедку, — обрадовался Шумский, — тянут-потянут — и вытянули…
— Прошлогодний хрен, — досказал Иконников.
— Ну, ребята, марш по камерам, — сказал Федор. — Выспитесь за все две недели. Завтра могут поднять ни свет, ни заря. Представляться повезут. Носы почистите загодя…
— А они сами-то чистят их? — не унимался Иконников.
Комедианты неохотно начали подниматься.
— Эх-хе-хе… вот и достукались… Марш по камерам! Ровно арестанты.
— Поднимать, говоришь, будут? А дома кто нас поднимал? Сами вставали. А то и совсем не ложились.
— Не все прянички Ванечке…
— Погрызет и сухарик, сударик…
В дверях появился сержант.
— Господа комедианты! Через четверть часа, по положению, огни должны быть погашены.
— У нас они уже давно погасли, — пробормотал себе в подбородок Шумский.
Федор Волков сделал ему укоризненный знак головой.
Императрице в тот вечер нездоровилось. Французская труппа де-Сериньи отправляла свой очередной спектакль не на большой сцене старого Зимнего дворца, а на интимном театре царицыных покоев. Императрица со своими приближенными сидела в наглухо закрытой аванложе и мало интересовалась представлением.
Великий князь в антрактах играл в оркестре под управлением капельмейстера Арайи, играл на особенной янтарной флейте, подаренной ему прусским королем Фридрихом. Это был очень хитрый и необычайно пронзительный инструмент.
Когда Сумарокова позвали в ложу для доклада о ярославских комедиантах, граф Алексей Разумовский дочитывал присутствующим петицию, врученную ему французским антрепренером де-Сериньи:
— «…Тяжелы все те огорчения, мучения и обиды, которые чинят мне господа актеры за последние годы. Я не думаю, чтобы грешники в аду испытывали то, что я испытал. Злой актер — зол на совесть. Стоять во главе их — ужас. И как бы ни был искусен генерал, я бы от души желал ему справиться так же искусно с дюжиной актеров, как с армией в сто тысяч солдат». Написано, как изволите видеть, с большим чувством и знанием человеческой природы, — пояснил Разумовский.
Все посмеялись над положением несчастного Сериньи.
— Александр Петрович, — обратилась императрица к Сумарокову. — Вы виделись уже с новоприбывшими ярославскими комедиантами?
— Как же, ваше величество! Я провел с ними весь вечер.
— Что, они так же свирепы, как и актеры Сериньи?
— Помилуйте, государыня! Это преотменные ребята. Сущие дети природы.
— Понеже они не так опасны, я желаю познакомиться с ними поближе. Не откажите в любезности представить их нам завтра.
— Почту за счастье, государыня. Ибо добрые упования возлагаю на ребят оных.
— За полною вашею ответственностью, Александр Петрович, — сказал, подняв палец, Разумовский. — Вы должны поручиться, что оные дети природы не оставят во дворце никаких неприятных следов, неразлучных с детскостью возраста.
— Вы несносны, Алексис, с вашими фривольностями — промолвила императрица, ударив Разумовского веером по плечу. — Это, разумеется, шутка, Александр Петрович.
— Я понимаю, государыня. Наш добрый простой народ умеет держать себя с врожденным тактом и деликатностью. Их высокографскому сиятельству сие должно быть известно ближе моего… Лично я, государыня, очарован многими добрыми качествами новоприбывших комедиантов. По чистой совести сознаюсь, что встретить подобную подготовленность, рассудительность, даже образованность я никак не ожидал. Сие указывает на то, что во глубине России зреют отменные семена, о коих, ко прискорбию, нам, жителям столицы просвещенной, ничего неизвестно. Я встретить ожидал обычную компанию длинногривых бурсацких шелопаев, вида столь всем надоевшего и гнусного, а встретил общество хоть и простецкое, но умилительное по скромности своей и поразительное по начитанности, просвещенности и искусству декламаторскому.
— Чудеса! — сказала императрица. — Где же ваши гении изучили столь трудное искусство декламации?
