Павел Дорохов - Колчаковщина

— Шу-шу-шу-шу.

— Идут, идут, идут.

— Слышали? Слышали? Идут от Кустаная, от Челябинска, от Тюмени, из Семиречья. Слышали? Слышали?

…Получили большевистскую прокламацию.

Прилетел вражий аэроплан, пустил по фронту сибирскому тысячи белокрылых птичек-прокламашек.

— Приказ Троцкого.

— Офицеры, добровольно перешедшие в советскую армию, не должны бояться мести, — ее не будет… Про солдат и говорить нечего, — иди к нам, наше дело общее и враг у нас один — капитал…

Великое смятение началось в офицерской среде. Приказу верили и не верили.

— Надо идти, ведь одна у нас мать, брат на брата войной идем.

— Врет, обманет.

— Не обманет, ведь приказ. Публичный документ.

— Не верим. К черту приказ!

Офицерство разбилось, обособилось в отдельные группы. Офицерской молодежи военного времени, состоящей из учителей, студентов и мелких служащих, больше всего хотелось верить приказу. Хотелось бросить надоевшую войну, хотелось домой, в Россию, где у многих оставались семьи. Только и разговоров было, что о приказе. Шушукались сначала в укромных уголках, потом все громче и громче. Тысячью черных кошек пробежал приказ по офицерской среде, разделил ее, разбил. Ударный офицерский кулак разжался, уставшие пальцы не слушались.

Для солдатской массы все было проще и понятнее: все чаще и чаще слухи о переходе к большевикам.

— Слышали? Н-ский полк перешел в полном составе…

— Да ну?!

— Да, да. С музыкой… выкинули красный флаг… всех офицеров перебили.

— Не может быть! Сплетня!

— Я вам говорю… С фронта сейчас человека видел…

Все чаще на улицах тревожные слухи, все торопливей шаг военных, все громче и зловещей автомобильные гудки.

…Скачут базарные цены.

— Погодите, вот красные придут, растрясут ваши барыши. Ишь, живоглоты, подступу ни к чему нет.

— А-а, большевик! А знаешь, что за такие слова? Шомполов захотел?

— А ты шомполами не пугай, не из робких, себя береги.

— Красные придут, накормят вас. Слыхал, сами собачину да кошек жрут.

— А вы здесь человечину жрете, вон животы-то отпустили.

Базар — как бурное море. И слухи — волны морские — бьются о берег людской тревожными всплесками.

Петрухин еще по дороге из города слыхал о каком-то восстании в Чумляке. К слухам Алексей отнесся не совсем доверчиво, так как привык к тому, что они большей частью бывали значительно преувеличены, но все ж таки полагал, что дыма без огня не бывает. Дома Алексея ждали чумлякские гонцы.

— Эх, еще бы немного потерпеть, — задумчиво сказал Петрухин, выслушав гонцов, — не везде мужики отпахались.

Один из гонцов махнул рукой.

— Какая теперь пашня, товарищ Петрухин: уж не говоря о молодых, старики так и рвутся, так и рвутся.

— Не до пашни теперь, — подтвердил другой.

Петрухин что-то обдумывал.

— Ну, что ж, объявим Колчаку войну. Вы когда приехали?

— Вчера утром.

— Значит, завтра или послезавтра у вас будут солдаты.

— Они, может, уж и есть. По такому делу ждать долго не будут.

— Так. Выходит, что оружия вам мы вряд ли успеем доставить. Попытаемся, однако.

Чумлякцы ускакали. Не успели отъехать и десятка верст от Чернораевой заимки, как встретили других гонцов, спешивших к Петрухину с извещением о том, что отряд колчаковских солдат уже занял Чумляк.

Кузнец Василий, Иван Каргополов и Прокофий помчались по ближним деревням с приказом от Петрухина — немедленно собраться к оврагу за Чернораевой заимкой.

Самого старика Чернорая Алексей послал в Костино.

— Не съездить ли тебе, дед, в волость, взять бумажку, — еду, мол, в город хлеб ссыпать.

— Ну что ж, съезжу.

Запряг старик любимого жеребца, накрутил вожжи на руки, гикнул помолодевшим голосом и вихрем помчался зазеленевшей степью.

«Может, от бумажки польза какая в Алексеевом деле, — думал старик, — на том свете легче Михайле будет».

Через час Чернорай был в волости. Волостной секретарь, старинный дружок Чернорая, обрадовался деду.

— Здорово, старина, что давно не бывал?

— Да ты и сам, однако, с год ко мне не заглядывал. А медовушка у меня седни шибко забористая.

— Ну? Загляну как-нибудь. Ты что, дед, по делу в волость?

— Да вот бумажку бы мне; хочу возочка три пшеницы отвезти в город.

— Так и вези, зачем тебе, бумажку, никакой бумажки не требуется.

— Ну все-таки, — уклончиво сказал Чернорай, — спокойнее с бумажкой. Остановит кто дорогой, сейчас ему бумажку, — вот, мол, казенный хлеб везу.

Секретарь засмеялся.

— Эк тебя, старина, напугали, да кто ж тебя остановит, кому надо?

— Ну все-таки, — стоял на своем Чернорай.

Положил Чернорай бумажку в карман и, не заезжая к свату Степану Максимычу, помчался обратно.

В ночь с Чернораевой заимки выехали три груженые подводы. На передней сам старик Чернорай, на задней Настасья. Алексей, идя рядом с Настасьей, проводил их далеко в степь. Стали прощаться.

— Ну, будь здорова, Настасьюшка!

Настасья вдруг припала к Алексеевой груди, крепко обвила его шею руками и всхлипнула.

— Что ты, что ты, Настасьюшка! — удивился Петрухин, впервые увидевший Настасьины слезы.

Молодая женщина вытерла глаза углом платка.

— Ничего… Это я так… Сердце чтой-то щемит.

Алексей нежно обнял ее.

— Может, не нужно бы тебе ехать.

— Нет, нет, я не о том… За тебя боязно.

— Глупая, — усмехнулся Петрухин, — да чего ж за меня бояться.

Улыбнулась и Настасья.

— Я не знаю. Так.

Крепко расцеловался Алексей и со стариком Чернораем и долго смотрел им вслед, пока вдали не замолкло легкое постукивание бричек.

На другой день к вечеру, когда до места оставалось немногим больше десятка верст, Чернорая с Настасьей остановила разведка, высланная из Чумляка.

— Стой, старик, куда едешь?

— Хлеб везу в продовольственный комитет.

— Развязывай!

Чернорай стал слезать с брички.

— Да чего развязывать, — подошла к солдатам Настасья, — не видите, что ль, пшеницу в город везем, пощупайте, если глазам не верите.

Солдаты весело рассмеялись.

— Пощупать бы тебя, молодка, стоило.

Настасья стыдливо отвернулась.

— У, охальники, жеребцы стоялые!

Чернорай вынул полученное в волости удостоверение и протянул старшему.

— Вот бумажка от волостной управы.

Тот заглянул в бумажку, ткнул на всякий случай пальцем в воз, — действительно, пшеница.

— Чего ж, старый хрен, молчал, что бумажка есть! Старший поглядел на молодую женщину, которая все еще делала вид, что продолжает сердиться, и слегка ударил ее по плечу.

— А ты, молодка, не шибко дуйся, пошутили мы.

Когда отъехали от солдат, облегченно вздохнули.

— Ну, пронесло грозу, — сказал Чернорай, — посмотрим, что дальше будет.

Настасья промолчала. Она думала об Алексее, который появился неизвестно откуда, властно вошел в Настасьину жизнь и заслонил собою все остальное. Как будто не было никогда и мужа Михайлы, три года замужества с которым были прожиты если не в любви, то в полном согласии. Молодая женщина безоглядно полюбила Петрухина, знала, что и Алексей ее любит, и эта зима была медовым месяцем Настасьи. Жизнь Алексея была ее жизнью и дело Алексея — ее делом. Теперь вместе с весной для Петрухина начиналась пора, полная лишений и смертельных опасностей, и молодая женщина готова была на всякие жертвы, лишь бы уберечь любимого человека…

Дробно постукивали брички, фыркали лошади. Весенняя ночь окутывала мягкой прохладой. Чернорай время от времени оборачивался к Настасье и вполголоса окликал:

— Не спишь, Настасья?

Молодая женщина отрывалась от дум, подхлестывала лошадь.

— Нет, не сплю.

— Не спи, однако, теперь близко.

У самого села окликнул часовой.

— Стой, кто едет?

— Хлеб в продовольственный комитет ссыпать.

— Не велено ночью пускать.

— Да у меня бумажка, — сказал Чернорай.

Солдат лежал на земле в десятке шагов от дороги, ему лень было подняться, и он уже совсем добродушно спросил:

— Покурить нет, земляк?

— Нет, парень, нету.

— Ну ладно, поезжай.

Во втором проулке налево Чернорай свернул и остановился у третьей избы с краю. Тихо стукнул в окно. В избе кто-то зашлепал босыми ногами, подошел к окну, вгляделся сначала и негромко окрикнул:

— Кто там?

Чернорай прильнул к окну и так же тихо отозвался:

— Отворяй, Кузьма, это я, Чернорай.

Через минуту въехали во двор.

— Ссыпай скорей пшеничку, парень.

Кузьма просунул руку в полог, нащупал под пшеницей ружья и довольно хмыкнул:

— Эдак-то шибко ладно.

За час до рассвета Чернорай выехал со двора Кузьмы с пустыми подводами. Селом не встретилось ни одного солдата: должно быть, крепкий предутренний сон сморил всех. Только на выезде из поскотины, когда Чернорай открывал скрипучие ворота, из шалашика возле ворот выглянула чья-то голова и сонный голос спросил: