Павел Дорохов - Колчаковщина

— Да, неважные дела у адмирала…

После обеда Киселев вернулся в управу. Сторож провел его в большую, заставленную столами комнату.

— Вот располагайтесь здесь, как вам угодно, сюда к вечеру до десятка человек наберется, на столах и ночуют.

— Беженцы?

— Разные, есть и здешние, сибирские, из уездов приезжают, тут и останавливаются. Ну, а больше все странние — самарские, симбирские, казанские.

Сторож вышел. Димитрий уселся за одним из столов и стал просматривать принесенные от Павла Мефодьича газеты. Большинство авторов статей Димитрий знал, — это были видные кооператоры, известные профессора, работники земских и городских самоуправлений, попадались даже имена писателей и сотрудников столичных либеральных, а то и просто черносотенных газет. Писали обо всем понемногу. Один из писателей, отличавшийся искусством писать возвышенным слогом, этим самым слогом восторженно описывал «римский нос» и «орлиные» глаза адмирала Колчака. Но больше всего писали о фронте. Слабые успехи объясняли тем, что армия мало сознательна, некультурна. Кто в ней? Темное, безграмотное крестьянство, думающее только о землице да о бабе на печке, а рабочие если попадаются, то сплошь большевики. С такой армией далеко не уедешь. Облагородить ее надо, окультурить, заставить осознать интересы, за которые борются «лучшие» русские люди. Надо опереться на интеллигенцию, полностью мобилизовать ее и влить в армию…

Димитрий отложил газеты. Страстные поиски той общественной группы, которая вдохнет в армию душу живую, сокрушит большевиков и спасет отечество, говорили Димитрию о том, что у белых положение на фронте значительно хуже, чем его рисуют газеты.

Ночевать в управу сошлись семь-восемь человек, двое коренных сибиряков, остальные беженцы.

— Вот как мы, по-военному, — смеется кто-то из беженцев, подкладывая себе под голову связку бумаг вместо подушки.

— У себя не воевали, а тут, того и гляди, придется, — недовольно ворчит другой.

Один из сибиряков, высокий лохматый блондин с близорукими глазами, лениво отзывается:

— Кто вас просил к нам в Сибирь, не ехали бы, если дома лучше.

— Да, это верно, просить вы нас не очень просили.

— Ну как не просили, — перебивает самарец, тот, что подложил себе под голову связку бумаг, — очень просили… чтобы мы не ездили сюда.

И тут же рассказывает о том, как министр внутренних дел телеграфировал в Челябинск, чтобы там не принимали подошедший к городу эшелон беженцев.

Беженцы дружно смеются.

— Вот оно ваше хваленое сибирское гостеприимство.

— А за что вам оказывать гостеприимство, когда вы собственного дома отстоять не сумели!

Сибиряк даже привстал со стола, смех беженцев задел его за живое.

— Позвольте, позвольте, друг мой сибирячок, а помогли вы нам в нужную минуту? Может быть, мы и отстояли бы свой дом, если бы вы помогли нам вовремя.

— Да кому помогать-то, кому? Помогают тому, кто сам борется или, во всяком случае, желает бороться. А вы? Что сделали вы? Вас здесь, говорят, больше ста тысяч, почему вы все, как один, не встали на защиту своей родины, своих жен и детей, наконец, самих себя? Почему вы не взяли оружие в руки, — ведь вас сто тысяч, целая армия. Почему вы бросились к нам в Сибирь и даже пальцем не пошевельнули для самозащиты? Да потому, что вы не хотели защищаться, потому что вы сохраняли животы свои! Нет, друзья, не помощи вы хотели, вы хотели, чтобы мы пошли за вас драться, а не вместе с вами.

Беженцы долго молчали.

— Да, вы правы. Мы испугались ужасов войны, крови и насилий. Ведь мы, русские интеллигенты, отрицаем войну в самом принципе, мы непротивленцы. И если мы рады воевать, то только в газетных статьях да на митингах.

Сибиряк пренебрежительно махнул рукой.

— Э, бросьте чепуху молоть! Все это объясняется гораздо проще, — нежеланием подставлять под пули грудь свою, боязнью за свою драгоценную жизнь; пусть, мол, другие идут воюют, а мы — непротивленцы. Ну, хорошо, хорошо, пусть даже непротивленцы, однако при царе шли, воевали.

— Не сами шли, гнали.

— А-а, значит, вот оно какое непротивленство! Так, пусть так! Но не все же сто тысяч беженцев интеллигенты? Их, наверно, и четверти не наберется. Пусть даже половина, пусть половина. Ну, а остальные пятьдесят тысяч тоже непротивленцы?

— Остальные спекулянты всех сортов: спекулянты мелкие, спекулянты крупные, спекулянты просто, спекулянты политические, спекулянты-интеллигенты…

— Вот-вот, видите, даже спекулянты-интеллигенты… Уж, наверно, эти-то отрицают войну! Так почему же они-то бежали сюда, они-то не защищались?

— Ну, про эту публику что и говорить, она всегда чужими руками жар загребает. А бегут они сюда, друг мой сибирячок, потому, что там у себя и грабить некого стало, и спекулировать нечем. Вот они и предпочли сюда к нам, здесь и пограбить есть кого да и поспекулировать есть чем. Ну, а потом — у себя большевикам большие тысячи контрибуции платить надо, а здесь сами контрибуции собирать будут.

Опять долго молчали. Кое-кто начинал похрапывать.

— А все-таки ваша Сибирь нам мало нравится, хваленого сибирского гостеприимства на грош не встретили. Перебывали мы во многих местах, сталкивались с различными общественными слоями, начиная с сибирского мужика и кончая сибирским барином, — нет, не то, что наши, российские, волжане например.

Беженцы-волжане встрепенулись.

— Ого! Куда им, сибирякам, до наших волжан!

— Особенно до волжанок! — засмеялся кто-то.

— Да, уж с нашими волжанками сибирячкам не спорить, — вступился самарец, — нет, вы посмотрите только на этих сибирячек. Идет тебе по улице колода колодой, — в пимах до живота, шапка с ушами, шуба на обе стороны мехом, не то самоедка какая, не то медведица. А наша-то, самарская, бежит это тебе в коротаечке какой-нибудь, обдергаечке этакой, чуть тальечку прикрывает, на ножках туфельки легонькие, чулочки ажурные, ножка розовенькая виднеется, перебирает этак ножками-то — чик-чик, чик-чик! Никакой морозище нипочем. У-у, милашка!

Сибирские в долгу не остаются.

— Ну, вы, самарские, расхвастались. Наши-то сибирячки на всю Русь красотой славятся.

— Чего говорить, наши-то самарские шарабан выдумали!

Сибиряк давно махнул рукой на развеселившихся беженцев, закутался с головой одеялом и молчал. Мало-помалу замолкли и остальные.

Через три дня к отъезду все было готово. На четвертый утром, выйдя из управы, Киселев заметил на столбах для расклейки афиш узенькие цветные полоски — розовые, зеленые, синие. Перед полосками толпился народ. Киселев подошел ближе, заглянул через плечо других. Цветные полоски объявляли о мобилизации. Призывалось все население, имеющее образование не ниже четырех классов гимназии. К четырем классам гимназии приравнивались и городские училища.

Димитрий в раздумье прошел мимо. Положение осложнялось. Городской училище он окончил и по этому признаку мобилизации подлежал. Правда, в кармане у Димитрия лежал документ на чужое имя, и можно было на мобилизацию не являться. Но вряд ли кто поверит, что человек, которому вручено ответственное дело, не окончил даже городского училища. С другой стороны, — явиться на мобилизацию под чужим именем было небезопасно. Во всяком случае, над этим следовало подумать.

В начале занятий Киселев вернулся в управу, прошел к Павлу Мефодьичу.

— Как же быть, Павел Мефодьич, я было сегодня ехать собрался!

— Ну и что ж?

— Видали, мобилизация объявлена.

— Видал. Вам являться?

— В том-то и дело, что являться. А мне бы по разным соображениям не хотелось.

Павел Мефодьич задумался.

— Есть только один выход — возбудить ходатайство о предоставлении вам отсрочки, но так как все сроки для этого пропущены, то вам придется на мобилизацию явиться и ждать результатов нашего ходатайства. А у вас все в порядке, ничего не болит?

— Сердце у меня, правда, пошаливает.

— Еще лучше. Недели две провозитесь с разными комиссиями да испытаниями, а к этому времени мы получим вам отсрочку.

Димитрий подумал и решил явиться.

На приемном пункте Киселев увидал почти всех беженцев, ночевавших вместе с ним в управе. Тут же был и блондин сибиряк. К нему подошел самарец.

— Вот, товарищ сибирячок, теперь и мы повоюем.

— Много с таким народом навоюешь, — недовольно ворчал сибиряк, показывая на толпу.

— Да, народ никчемный, хилый, — согласился самарец, — защитники будут неважные.

Киселев присмотрелся. Лица у всех тревожно настроенные, ждущие. Плотно сжаты губы. Редко блеснут улыбкой глаза. Еще реже слышится смех, да и тот напускной, деланный. Привычное ухо сразу улавливает в голосе фальшивые ноты, а наметавшийся глаз легко отличает неискренность улыбки, неискренность выражения лиц. Свое душевное каждый держит про себя. Своими наблюдениями Димитрий поделился с самарцем.