Лариса Васильева - Кремлевские жены
«Слушать ее мне противно и жутковато, — пишет Ходасевич. — Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей!
А Ольга Давидовна не унимается:
— Мне даже вспомнилось: ведь и раньше, бывало, детей одевали в солдатскую форму или в матросскую…
Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением глядит на меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась. Но она надеется, что это еще только ее мысль, что я не вспомнил еще о наследнике. Она хочет что-нибудь поскорее добавить, чтобы не дать мне времени о нем вспомнить, — и топит себя еще глубже.
— То есть я хочу сказать, — бормочет она, — что, может быть, нашему Лютику в самом деле суждено стать моряком. Ведь вот и раньше бывало, что с детства записывали во флот…«
Увы, боюсь, не передалась Ольге Давидовне Каменевой чуткая мысль Владислава Фелициановича Ходасевича, а ему ее мысль передалась. Похоже, она доподлинно знала, чью матросскую курточку, матросскую шапочку, полосатую тельняшку и даже башмаки получил в подарок от Федора Раскольникова ее сын, примерно ровесник Алексея Романова. Думаю даже, сообщил ей об этом Раскольников, может быть, вместе с Ларисой Михайловной, как говорится, с восторгом упоения.
Почему бы и нет? Романтика революции! Пусть сын пламенного революционера Каменева носит царскую одежду! Так им и надо, проклятому романовскому отродью.
Улыбка революции?
Усмешка?
Гримаса?
Ольга Давидовна, конечно же, отнюдь не смелая Лариса Рейснер, хоть и родная сестра Троцкого. При всем своем стремлении быть кем-то, она обыкновенна. Как бы ни хорохорилась, кого бы из себя ни изображала, ей не только радостно, но и страшно при мысли, что на ее ребенке обноски казненного царевича.
Она прячет страх перед возмездием, не рассказывает о своем страхе, а Ходасевичу почти проговорилась…
Вот такую смесь разных переживаний скорее всего и увидел в лице Ольги Давидовны Владислав Фелицианович, вряд ли знавший подробности жизни на яхте «Межень» летом 1918 года.
Лариса предъявляла мужчинам высокий счет: глобальность ума, мужественность, нежность, преклонение перед нею, непреклонность. Где взять?
Она подобострастно относилась к Ленину. Признавалась:
— Вы меня знаете, я не робкого десятка, но, когда случается быть вблизи Ильича, я совершенно теряюсь, я становлюсь робкой, как девочка. Это нечто огромное.
Все женские места вокруг Ленина были давно и прочно заняты, тут Ларисе негде было развернуться. Она осталась вне ленинского личного внимания, но служила ему как могла и умела.
Взор Ларисы, упавший после Гражданской войны в поэтическую среду, выхватил самое интересное. «Петербуржцы много злословили в 1920 году по поводу прогулок верхом на вывезенных с фронта лошадях — эти „светские прогулки“ Ларисы Рейснер и Блока, в то время когда люди терпели лишения, были неуместны. Жители островов видели всадницу и всадника — пара ехала верхом и вела долгие беседы», — вспоминает писатель Лев Никулин.
О чем они говорили? О революции, о будущем. И уж конечно, о поэзии.
«Стихи Лариса не только любила, но еще втайне верила в их значение, — пишет Надежда Мандельштам в своих „Воспоминаниях“, — в первые годы революции среди тех, кто победил, было много любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь с готтентотской моралью: если я убью — хорошо, если меня убьют — плохо?»
Думаю, это неплохо совмещалось у многих. Сталин, к примеру. Поэзия ведь сама по себе не детская игра, а тоже в какой-то степени игра смертельная. На острие ножа. Недаром всегда стояли друг против друга поэт и царь: один с пулей, другой со словом. Пуля побеждала мгновенно, слово — на века. Пример? Пушкин, Лермонтов, Гумилев, Ахматова.
Лариса, нежно, а может, и страстно обожающая Блока, знакомит его со своей семьей. Она дает Блоку на прочтение старый комплект журнальчика «Рудин», который ее отец вместе с нею и своей женой, Ларисиной матерью, издавал еще в 1914—1915 годах. Тогда Блок, занятый своей поэзией, не заметил этого журнальчика. Теперь же, после революции, он даже записал в дневнике весьма подробное мнение о нем. Несмотря на то что в «Рудине» была статья Ларисы о Блоке, где она возвеличивала его талант, поэт отнесся к изданию с брезгливым недоумением. Его поразили фальшь и двуличие издателей: выступая против войны, они рекламировали на страницах минеральную воду «Кувака», принадлежавшую одному из главных военных чинов действующей армии. Это тонкое наблюдение зоркого поэта высвечивает характерную, видимо, семейную черту Рейснер: хорошую приспособляемость сознания к разным условиям жизни.
Обращение к Блоку было естественно: по
клоняясь его поэзии, Лариса в душе надеялась на некое чудо превращения в великую поэтессу. Это была ее тайная и давняя мечта. Мешала Ахматова — она царила безраздельно. Вряд ли разум, скорее чувство вело Ларису на встречи с Блоком, не давшие ей ничего, кроме сознания своей поэтической невеликости.
Но разве этого мало для умной женщины?
Еще до революции были у Ларисы Рейснер лирические отношения с литературным соперником Александра Блока — Николаем Гумилевым. Литературовед и критик И.Крамов, исследователь творчества Рейснер, написавший о ней в 60-х годах роман «Утренний ветер», привел в романе строки из письма Гумилева к ней: «У Вас красивые, ясные, честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые ноги, но нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом посередине. Вы — принцесса, превращенная в статую».
В сущности, этими словами Гумилев дал точнейшую характеристику поэтической индивидуальности Ларисы Рейснер.
Достаточно жестко. Он как бы отказывал ей в силе поэтического чувства.
Прав, конечно, однако как человек Лариса была сильным средоточием чувств. Ее поэтическая беда состояла в том, что поэзия для нее, при всем желании состояться как поэту, была, повторяю, одним из красивых нарядов, в которые можно облачиться, но не сутью и смыслом жизни.
Гумилев, желая смягчить удар, писал дальше в этом письме: «Но ничего! Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника, в чаще красных и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты. До свидания, Лери, я буду писать вам».
Говорили — Ахматова, в то время жена Гумилева, даже ревновала. Сцены закатывала. Могу этому поверить, зная пристрастие молодой Ахматовой ко всякого рода выяснениям отношений.
Однако Лариса Рейснер отлично понимала, какой Ахматова поэт. 24 ноября 1921 года, находясь с Раскольниковым в Афганистане, заслоненная чужими горами ото всего, что происходит в России, и не зная еще о казни Гумилева, состоявшейся в августе 1921 года, она пишет Ахматовой: «Дорогая и глубокоуважаемая Анна Андреевна! Газеты, проехав девять тысяч верст, привезли нам известие о смерти Блока. И почему-то только Вам хочется выразить, как это горько и нелепо. Только Вам — точно рядом с Вами упала колонна, что ли, такая же тонкая, белая и лепная, как Вы. Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного, духовного брата, еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами. (О, эти дворы с ямами! Большевики ли их вырыли? Всегда ли были они? О, эти дворы — когда же мы разровняем их ямы? — Л.В.)
Выдаете какие-то книги. (Ахматова в то время служит в библиотеке. — Л.В.) Книги, гораздо хуже Ваших собственных.
Милый Вы, нежнейший поэт, пишете ли Вы стихи? Нет ничего выше этого дела. За одну Вашу строчку людям отпустится целый злой, пропащий год.
При этом письме посылаю посылку, очень маленькую, «немного хлеба, немного меда».
Любопытный вопрос: почему Лариса Михайловна, столь могущественная особа в коридорах новой власти, не спасла Николая Гумилева от расстрела? Разрешается он просто — Лариса в то время была в Афганистане. Позднее она с уверенностью говорила всем, что, будь она в Москве в те дни, смогла бы остановить казнь.
Надежда Мандельштам вспоминает, как, находясь с мужем в гостях у Ларисы Михайловны, услышала из уст хозяйки легенду о телеграмме, которую якобы мать отсутствовавшей в Москве Ларисы уговорила Ленина послать в ЧК.
Легенда о телеграмме жила долгие годы. В семьдесят девятом году, будучи главным редактором альманаха «День поэзии», я пыталась опубликовать в альманахе стихи Гумилева, обратившись за поддержкой к разным литературным и партийным чиновникам. Это отдельный и длинный рассказ, ему не тут место. Скажу лишь — о телеграмме мне говорили разные люди, уверяя, что она находится в «Деле» Гумилева и запоздала, ибо приговор слишком быстро вынесли и привели в исполнение.
