У чужих людей - Сегал Лора

На следующий день прямо из школы я поехала в больницу. Мама сидела в коридоре возле палаты. Увидев меня, она радостно заулыбалась, но лицо у нее пылало, а глаза блестели от слез.

— Какую жуткую шляпку на тебя напялили, — сказала она, приглаживая мои волосы под панамой, украшенной лентой нашей школы. — Доктор Адлер говорит, что папа идет на поправку. Только не пугайся, если он тебя не узнает или скажет что-нибудь невпопад. Это все из-за лекарств. Я просто хочу, чтобы ты с ним минутку посидела. Ах, да! Солнышко, я ведь не знаю, говорили тебе или нет, но у папы парализована левая сторона тела, такое нередко случается после удара. Доктор говорит, что это вполне может пройти, причем бесследно. Пошли. На минуточку.

Мама первой вошла в огромную палату и скрылась за ширмой. В изножье кровати, на которой лежал мой высокий отец, аккуратно укрытый больничными одеялами, стояли Герти и Кари. Я обратила внимание на бугорок, под которым, видимо, находились отцовские ступни. Моя мать перешла на правую сторону кровати, села на стул и склонила к его подушке грустное улыбающееся лицо с лихорадочно пылающими щеками.

— Вот и она, в своей жуткой школьной шляпе, — как обычно, бодрым голосом сказала она. — А папа про тебя полдня спрашивает.

Взгляд отца был устремлен в потолок. Бледное лицо нахмурено, видимо, он целиком сосредоточился на мучительной попытке выпростать правую руку из-под одеял. Мама пришла ему на помощь. Рука была бескровно-белой и дряблой, даже ногти казались мягкими. Он нетерпеливо дрыгнул пальцами в сторону спинки кровати позади подушки:

— Скажи, пусть она войдет сюда. Пусть выйдет оттуда.

Он, видимо, пытался повернуть голову и заглянуть за изголовье.

— Она уже здесь. Смотри, — сказала мама и быстро скомандовала мне: — Подойди ближе, чтобы папа тебя видел.

Я шагнула вперед, потом еще, еще, и наконец мое лицо оказалось между его лицом и потолком. Рот у отца дернулся. Он заплакал правой стороной лица, левая сторона оставалась неподвижной. Перестав плакать, он посмотрел прямо на меня и произнес:

— Если позади тебя стоит мисс Даглас, пусть она выйдет.

Я в ужасе перевела глаза на маму. Она спокойно сказала:

— Выйдите оттуда, мисс Даглас.

Отец сразу успокоился. И минуту спустя совершенно обыденным голосом произнес:

— Франци, пока не забыл: бумаги спрятаны в Herrenzimmer, в нише за печкой. Те бумаги, про ос… ос… — Он нахмурился, озадаченный и раздраженный ускользнувшим из памяти словом. — Осв… осв… — ну, те бумаги… — и он снова нетерпеливо дрыгнул пальцами.

— Да-да, — отозвалась мама, — документы об освобождении. С ними все в порядке.

— В полиции хотят их проверить.

— Я им принесу.

Мой отец обессиленно закрыл глаза.

— Выйди и подожди меня, — шепнула мама.

Я повернулась и вдруг ощутила на плече тяжелую руку Кари; только тут до меня дошло, что она лежала там все это время. Я обернулась; мама убирала отцовскую руку под простыню. По правой стороне его лица опять катились слезы.

Мама навещала отца каждый день. Утром она делала у Маккензи всю работу по дому, кормила их обедом, потом ехала на автобусе в город и сидела у постели мужа до пяти часов. Затем снова садилась на автобус и ехала готовить ужин. По четвергам и каждое второе воскресенье она оставалась в больнице до ночи.

Однажды, массируя ему парализованную левую ступню, она почувствовала, что пальцы ноги чуточку шевельнулись под ее рукой. Доктор Адлер, тоже еврей, но не беженец, сказал, что это хороший знак. Доктор был старый, толстый, с квадратной седой головой. Он погладил маму по руке, назвал ее хорошей женщиной и посоветовал не принимать все так близко к сердцу.

— Время от времени устраивайте себе отдых, хотя бы ненадолго, — сказал он.

Мама попросила меня навещать отца в больнице, когда она занята и не может приехать сама. Я про себя удивлялась, что, сидя рядом с ним, не чувствую ровным счетом ничего, кроме невыносимой скуки. Спустя какое-то время ему стало лучше, и я решила, что можно захватить с собой книжку.

— Что ты читаешь? — спросил отец.

— Это нам в школе задали. В некотором смысле.

— Я не хочу больше лежать в больнице, — сказал он. — Пусть твоя мама заберет меня домой.

— Ты же знаешь, там всюду лестницы, — напомнила я, — а тебе по ним карабкаться не по силам. Придется полежать здесь, пока не выздоровеешь.

— Если я тут останусь, точно не выздоровею. Здешних нянек невозможно ни о чем попросить, им толкуешь, а они ни бельмеса не понимают. Я же говорил Франци: пусть напишет письмо твоему дяде Паулю. Он в Вене изучал медицину. В Вене лучшая медицинская школа в мире.

— Во-первых, Пауль университета не кончил, а во-вторых, он сейчас работает на ферме в Доминиканской Республике. С чего бы ему разбираться в медицине лучше твоего врача?

— Эти английские эскулапы тупые, как пробки.

— Будет тебе. Больница полным-полна пациентов-англичан, и ничего, врачи справляются, — отрезала я, но тут же наклонилась и поцеловала его, чтобы загладить грубость.

Кожа у отца была дряблая и неприятно холодила губы. Какая же я злюка, не хочу его целовать, подумала я и поцеловала еще раз.

На миг показалось, что он вот-вот заплачет, но он лишь сказал:

— Гляди! — и чуточку пошевелил пальцами левой руки, лежавшей поверх одеяла.

— Вот, убедился? — воскликнула я. — А ведь несколько недель назад даже пальцем не мог шевельнуть, правда?

— Правда, — подтвердил отец и затих.

Я украдкой взялась за книжку.

— Доктор посоветовал физиотерапию, — произнес отец. — Пауль в Вене тоже изучал терапию.

Я промолчала.

— Доктор сегодня даже не зашел меня проведать, — пожаловался он.

— Потому что ты идешь на поправку. Теперь ему не обязательно смотреть тебя каждый день.

— Но если я иду на поправку, почему твоя мать не заберет меня домой?

— Потому что ей тогда придется взять у Маккензи расчет и искать комнату для вас двоих. — Я чувствовала, что в душе поднимается волна раздражения. — И работать ей придется за двоих, так ведь? Поэтому тебе и надо отлежаться здесь, пока не встанешь на ноги.

— За мной могла бы присматривать ты, — заметил отец.

— А как же школа?

В марте мне исполнилось четырнадцать лет, в этом возрасте вполне можно было расстаться со школой, но я гнала от себя эту мысль.

— Можно приходить после школы, — настаивал он.

— А домашние задания? И что ты будешь делать один до вечера? Кто тебя будет кормить?

— Если бы вы с мамой захотели, то справились бы.

— Папа! — Дрожа всем телом, я наклонилась к нему и заглянула в глаза. — Обещай мне одну вещь. Дай слово, что ты маме даже не заикнешься о том, что не хочешь лежать в больнице. Она только еще больше разволнуется. Обещаешь? Ради меня. Пойми, она ничего не может поделать.

— Она может забрать меня отсюда, — упрямо повторил отец. — Ты опять за книжку?

— Я просто на нее смотрю.

— Сердишься на меня, да?

— Нет.

— Франци! — воскликнул отец.

Я спрятала книгу.

Между длинными рядами кроватей шла, улыбаясь, мама. Она поцеловала меня, села на стул слева от отца и принялась массировать ему кисть руки, попутно рассказывая всякую всячину.

— Ты слышал взрыв вчера вечером, часов в девять? Оказывается, шальная бомба упала на зады огорода Маккензи. Угодила прямехонько в кабачки. В западной стене дома повылетали все окна. Мы целое утро убирали битое стекло.

— Франци, ты написала Паулю? — перебил ее отец.

— Нет еще. Завтра принесу ручку с бумагой и прямо здесь напишу.

— Когда ты заберешь меня из больницы? — отводя от меня глаза, спросил отец.

— Как только доктор скажет, что ты достаточно окреп. Лора, ты рассказала папе про школьный концерт?

— У нас в конце полугодия состоится концерт. Я буду играть фантазию Моцарта.

Отец посмотрел на меня и произнес:

— Можешь взять мой парадный ремень из крокодиловой кожи, наденешь на концерт.

— Да он мне велик, — сказала я. — И потом, он же мужской.