Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
– Помилуйте, как можно! – опешил я. А потом вспомнил странную сцену, которой был свидетелем. – Впрочем, как-то раз я застал Сергея Львовича в крайне возбужденном состоянии, но о смертоубийстве он ничего не говорил. Скорее выражение его было «убил словом», я понял, что вы повздорили, и только.
– О да, все было совершенно невинно, – со странной улыбкой подтвердил Пушкин. – Не дай мне Бог сойти с ума… наверное, это страшнее смерти. Лет пять назад я навестил Батюшкова. Мы были дружны когда-то. «Философ резвый и пиит», – звал я его, дразнил счастливым ленивцем. А теперь он лежит почти неподвижный. Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукой, мнет воск. Боже мой! Где ум и чувство! Одно тело чуть живое. – Голубые глаза поэта выразили ужас. – Самая страшная смерть лучше, чем это.
– Помилуйте, Александр Сергеевич, – забеспокоился я, – вы толкуете мне об осьмнадцатом столетии, о больных друзьях… Что заставляет вас думать о грозящем именно вам безумии?
Мне показалось, что он собирается ответить серьезно… Но видимо, передумав, Александр Сергеевич рассмеялся.
– Друзья твердят, что я стал подозрителен и желчен. А один так и прямо назвал меня ненормальным.
– Из-за чего же?
Пушкин не ответил. Он поднялся со своего места и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке.
– Правду говорят: коли хочешь быть умен, учись, а коль хочешь быть в аду, женись. Я ревную Натали, – вдруг как-то по-детски откровенно признался он. – Она так прекрасна, а я – урод. Я даже стыжусь стоять рядом с ней: она высока, стройна, а я – карлик…
– Помилуйте, – изумился я, – какая чепуха! Да разве за красоту жены любят мужей? Наталья Николаевна честнейшая из женщин и предана вам всей душой!
– Да, я знаю, ревность моя глупа и нелепа, – согласился он. – Но я чувствую себя самым несчастным существом – существом близким к сумасшествию, когда вижу ее разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми. Уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет мне приливы крови к голове.
– Тогда я прикажу поставить вам пиявки, – улыбнулся я.
– Ох, уж эти эскулапы! – рассмеялся Пушкин. – Вы бы и душевную тоску лечили клистирами, пиявками и кровопусканиями. А что, скажите, есть у вас взаправду лекарство от тоски?
– Александр Сергеевич, – оборвал его я, – лекарство от тоски вы сами давно нашли: «Откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”».
Ответ мой Пушкина развеселил. Он оживился и от задумчивости перешел к нервному, возбужденному веселью.
– А и правда, шампанское вещь дельная! Не поехать ли нам с вами к цыганам, Иван Тимофеевич? – спросил он меня.
– Вот так, сразу?.. – опешил я.
– Поехали! – оживился он. – Вы слыхали, как поет Таня?
– Да, полноте, Александр Сергеевич, поздно уже. Там уж спать небось легла ваша Таня…
– Поднимется! – заверил меня он. – Ей не впервой.
Он вскочил и вдруг с места перепрыгнул через стол, опрокинув свечи. Выходка эта меня изумила и испугала, но Пушкин на мой испуг не обратил никакого внимания и, казалось, был очень доволен собой. Я принялся отнекиваться, напоминая, что это повлечет непредвиденные расходы, а профессорское жалованье…
– Чепуха! Я вас приглашаю, и я за все плачу! – заверил меня Пушкин. – Я ведь богаче многих князей: им приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный – с тридцати шести букв русской азбуки.
Я продолжал отказываться, зная его долги и достаточно стесненные обстоятельства, но настоять на своем у меня не было никакой возможности. И уж спустя всего лишь четверть часа мы катили по ночной столице к дому, где квартировал цыганский хор.
– В Бессарабии я провел несколько дней в цыганском таборе, – рассказывал Пушкин. – Удивительный народ!
И потом, чтобы развеселить меня, Александр Сергеевич рассказал мне еще один анекдот из своей замечательной родословной. Историю эту слышал он от бабушки Марьи Алексеевны, происходившей по матери из рода Ржевских.
– Она дорожила этим родством и часто любила вспоминать былые времена, – говорил Пушкин. – Так, передала она историю о дедушке своем, любимце Петра Великого. Монарх часто бывал у Ржевского запросто и однажды заехал к нему поужинать. Подали на стол любимый царя блинчатый пирог, но он как-то не захотел его откушать, и пирог убрали со стола. На другой день Ржевский велел подать этот пирог себе, и какой был ужас его, когда вместо изюма в пироге оказались тараканы – насекомые, к которым Петр Великий чувствовал неизъяснимое отвращение. Недруги Ржевского хотели сыграть с ним эту шутку, подкупив повара в надежде, что любимец царский дорого за нее поплатится.
Мы оба весело смеялись над этим давнишним происшествием, представляя, как силен мог быть гнев Петра Великого, кабы все не разрешилось так счастливо. Пушкин принялся за другой анекдот.
– Однажды маленький арап, то есть мой прямой предок по матери, сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторой нуждой и вдруг закричал в испуге: «Государь! Государь, из меня кишка лезет». Петр подошел к нему и, увидя в чем дело, сказал: «Врешь: это не кишка, а глиста», – и выдернул глисту своими пальцами.
Мы снова посмеялись.
– Анекдот довольно нечист, но рисует обычаи Петра, – полуизвинился Пушкин.
В ответ я тоже рассказал анекдот о нашем великом государе, приведя шутку знаменитого шута Балакирева о Петербурге: «С одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, с четвертой – ох!» Пушкин вспомнил историю, слышанную им от князя Голицына, о неком отставном мичмане, который, будучи еще ребенком, представлен был Петру I в числе дворян, присланных на службу.
– Государь открыл ему лоб, взглянул в лицо и сказал: «Ну! Этот плох. Однако записать его во флот. До мичманов авось дослужится». Старик любил рассказывать этот анекдот и всегда прибавлял: «Таков был пророк, что и в мичманы-то попал я только при отставке!»
Я тоже ответил какой-то старинной историей.
– Вы не поверите, как мне хочется написать роман, – поведал мне Пушкин, – но нет, не могу: у меня начато их три. – начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу.
– А о ком или о чем вы бы стали писать роман?
– Да именно что о Петре Великом! Но нет… тут не справлюсь. Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, – надо отодвинуться на два века, – но постигаю это чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь. О, вы увидите: я еще много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели, да оплешивели, а я только что перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я… Я стою вплоть перед изваянием исполинским, которого не могу обнять глазом, – могу ли я списывать его? Что я вижу? Оно только застит мне исполинским ростом своим, и я вижу ясно только те две-три пядени, которые у меня под глазами. Однако начал я роман «Ибрагим» о моем прадеде… посмотрим, выйдет ли.
В таких мечтаниях показалось мне, что доехали мы уж очень быстро. Я был рад, что Александр Сергеевич перестал хандрить, но в то же время частая смена его настроений казалась мне нездоровою.
Как я и ожидал, певицы все уж легли спать. Встретила нас одна из них – молодая в красном платье, с расплетенной косой и головой, повязанной белым платком.
– Поваренок! Поваренок! – стал дразнить ее Пушкин.
Цыганка не обиделась, а крикнула что-то товаркам на своем, и они расхохотались. Пушкин все допытывался, что она сказала, но девица не отвечала, отнекивалась. Впрочем вскоре это было забыто. Александр Сергеевич приказал послать за шампанским, черноокая красавица запела. Голос у нее был сильный, но пела она вполголоса из-за позднего часа. «Друг милый, друг милый, с далека поспеши…», – выводила она горестно и отчаянно.
– Прелесть бесценная! – шептал Пушкин.
Мы пили шампанское, закусывая блинами, принесенными из ближайшей харчевни. Цыганка пела еще и еще, среди ее песен была и «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь», а Александр Сергеевич ей с удовольствием вторил:
– … Не прокладывай следов, / Не прокладывай следов мимо моего двора! / Как у моего двора приукатана гора, / Приукатана-углажена, водою улита, / И водою улита, чеботами убита….
Голос у него был неплохой, хотя и не очень сильный, а слух – отменный! Потом мы пили за здоровье государя Николая Павловича.
– После коронации меня привезли в Москву чуть ли не под арестом, совершенно больного, – рассказывал Пушкин. – «Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил меня император. «Был бы в рядах мятежников», – отвечал я не запинаясь.
