Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
Цыганки ахнули, одна из них перекрестилась.
– Ох, сильно бранил он вас? – сочувственно спросила одна из них.
– Я ожидал гнева, но вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – ответил Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я услышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно. Потом он расспрашивал меня, переменился ли мой образ мыслей и дам ли я ему слово думать и действовать впредь иначе, если он пустит меня на волю.
– И что же вы ответили?
– Я долго колебался, – признался Пушкин. – Но потом протянул ему руку с обещанием сделаться иным. Я его просто полюбил! – восклицал Пушкин, рассказывая еще какие-то подробности о своей личной встрече с российским императором. – Он назвал меня умнейшим человеком России! – хвалился поэт.
Все за него радовались, говорили что-то приятное… Цыганка Таня снова пела, вторила ей подруга ее Ольга… Александр Сергеевич казался веселым и беззаботным. Но веселье наше вдруг кончилось разом. Цыганка запела «Ах, матушка, что так в поле пыльно? / Государыня, что так пыльно? / Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони? / Кони Александра Сергеевича…»
И на этих словах Пушкин вдруг громко зарыдал. Цыганка пение оборвала, сконфузилась, смутилась.
– Ах, эта песня всю мне внутрь перевернула, она мне большую потерю предвещает! – закрыв лицо руками, промолвил Пушкин.
Вечер был испорчен. Масляные лакомые блины и пенистое шампанское разом потеряли свою привлекательность. Сославшись на какого-то ожидающего его кредитора, Пушкин собрался, и мы уехали.
Половину дороги он молчал. Я заговорил первым, надеясь выпытать, что за печаль терзает его.
– Иван Тимофеевич, простите меня! – ответил Пушкин. – Я сегодня сам не свой; сержусь на всех и за все. В эти минуты надобно мне быть одному… Простите, не сердитесь…
– Что же беспокоит вас, Александр Сергеевич? Мысли о смерти?
– Нет, смерти я не боюсь, Иван Тимофеевич, – заверил меня он. – Все мы умрем. Я уж и могилку себе присмотрел – в Михайловском, сухую, песчаную, чтобы было не сыро лежать, чтобы и мертвому было хорошо… Наоборот, я стыжусь, что доселе не имею духа исполнить пророческую весть, которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу долее вязнуть в жизненной грязи. Вы слышали? Кто-то распускает слухи, что я застрелился.
Голубые глаза его раскрылись широко, как у ребенка. Я тут же вспомнил слова Пешеля о том, как Пушкин полоснул себя ножом по запястью.
– Тьфу! Грех какой! Негоже… Чего это вы удумали? – забормотал я.
– Да не стану, не стану… – примирительно заверил меня Пушкин. – Да вы никак всерьез приняли? Иван Тимофеевич, помилуйте! – Он рассмеялся, но как-то неестественно. – Вот вы любите слушать про мои любовные похождения – так получайте! Знаете, в молодости был я влюблен в одну даму, старше себя лет на двадцать… – принялся вспоминать он. – Совсем юной девушкой она по капризу императора Павла была выдана замуж за богатого, но уродливого и очень неумного князя Голицына, прозванного дурачком или иными – последним русским боярином. После гибели Павла она разошлась с ним и начала жить самостоятельно. В ее доме был один из самых известных и посещаемых петербургских салонов. Устроила она жизнь свою, не очень справляясь с уставом светского благочиния. Но эта независимость, это светское отщепенство держались в строгих границах чистейшей нравственности. Никогда ни малейшая тень подозрения, даже злословия, не отемняла чистой и светлой свободы ее… В медовые месяцы вступления своего в свет я был маленько приворожен ею и писал ей стихи – если не страстные, то довольно воодушевленные. Она и впрямь в те годы была прекрасна: черные волосы, черные брови и черные глаза, зубы диковинные, рот, осанка… Отстаивая все русское, она по окончании Отечественной войны появилась на балу Благородного Собрания в сарафане и кокошнике, оплетенном лаврами… Правда длилась моя влюбленность недолго… Прозывали ту даму La princesse Nocturne. Знаменитая мадемуазель Ленорман предсказала ей, что она умрет ночью в своей постели, и прекрасная княгиня, дабы избежать предсказания, превратила день в ночь, а ночь – в день. Она никого не принимала в своем салоне ранее десяти часов вечера.
– А что же сейчас? Как умерла?
– Жива еще. Но годы ее красоты не пощадили, превратив в уродливую старуху. Говорят и умом она тронулась, – со злым, мрачным выражением проговорил он.
– На все воля Божья… – выдохнул я. – Сами видите, чрезмерная вера во всевозможные приметы и предсказания эту вашу красавицу до добра не довела.
Пушкин мрачно молчал.
– Полноте, Александр Сергеевич, – снова заговорил я. – Вы хоть и не молоды, но и не стары вовсе. У вас талант, слава, красавица-жена, милые дети… А вы все о могиле!
– Древние римляне в момент праздничного веселья говорили друг другу: «Memento mori», «Помни о смерти!»
– Ну их, римлян, к шуту! – возмутился я. – Христианину приличествует думать о смерти, но звать-то ее зачем? Сами вы писали: «Не пугай нас, милый друг, / Гроба близким новосельем: / Право, нам таким бездельем / Заниматься недосуг», – процитировал я поэту его же собственные строки. – К чему вы так много размышляете о смерти? – спросил. – Если здоровье ваше неладно, то могу ли я как врач…
– О нет… Я здоров. Знаете, у нас в Болдино крестьяне величают господ титлом «Ваше здоровье»? Титло завидное, без коего все прочие ничего не значат. – Он усмехнулся.
– Согласен, без здоровья ничто не в радость, – с готовностью признал я.
– Но я и умру не от болезни. – вдруг сообщил Пушкин. – Меня убьет белокурый человек или белая лошадь.
– Откуда же вы можете это знать?! – изумился я.
– А вы никогда не бывали в салоне госпожи Кирхгоф? – спросил он. – В число занятий этой старой немки входит и гадание.
Про немку-гадалку я, конечно, слышал. Представлялась она то Александрой Филипповной, то Шарлоттой Федоровной… Мастерски предсказывала по линиям на ладонях и по картам, клиентуру имела обширную. Подозреваю, что многие из моих студентов наведывались к ней перед экзаменами в надежде выведать, что за вопрос им выпадет.
– Гадает эта барыня действительно изрядно, – подтвердил Пушкин. – Свидетелей на сей предмет предостаточно имею: мы завалились к ней большой компанией. Госпожа Киргоф сразу обратилась прямо ко мне, говоря, что я человек замечательный. Рассказала вкратце мою прошедшую и настоящую жизнь, потом начала предсказания сперва ежедневных обстоятельств, а потом важных эпох моего будущего. Она сказала между прочим: «Вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». О службе я давно уже не говорил и не думал; письма с деньгами получать мне было неоткуда, и я ей не поверил и не обратил большого внимания на предсказания гадальщицы. Однако вечером того дня, выходя из театра до окончания представления, я встретился на разъезде с генералом Орловым, и мы разговорились. Орлов коснулся до службы и советовал мне оставить свое министерство и надеть эполеты, а возвратясь домой, я нашел у себя письмо с деньгами от своего давнего лицейского товарища Корсакова: «Милый Александр, посылаю тебе должок свой лицейский. Прости, что запамятовал…» – Глаза Пушкина возбужденно сверкали. – Мы, будучи еще учениками, играли в карты, и я его обыграл. Хотя сумма была приличной для меня, тогда игра была шуткой, поэтому я и забыл про тот выигрыш.
– Совпадение, – уверенно произнес я. – совершеннейшее совпадение.
– Но старуха Киргоф предсказала мне изгнание на юг и на север, – возразил Пушкин, – рассказала разные обстоятельства, впоследствии сбывшиеся… – Он сделал паузу, словно приступая к самому главному, – а потом поглядела немка еще раз на мои руки, – он поднес левую руку к лицу и слегка оборотил ко мне ладонь, водя по ней пальцем другой руки. Но было темно, и я все равно не мог разглядеть линий на его ладони. – Она заметила, что черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под именем стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у меня оказались совершенно друг другу параллельными. Ворожея внимательно и долго их рассматривала и наконец объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый молодой мужчина.
– Так прям и белокурый?! – с недоверием фыркнул я.
– Я тоже тогда усомнился, но на мой вопрос: «Кто же мой враг»? – она быстро разложила карты и добавила, что опасаться мне нужно белой лошади, белой головы и белого человека. Даже трижды повторила: «Weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch». И с тех самых совпадений после гадания ее я прямо-таки с отвращением ногу в стремя ставлю, если лошадь – белая.
– Батюшка, и этой чепухой вы себя изводите! – воскликнул я.
– Перед самой свадьбой я вновь посетил ее салон. Кирхгоф подтвердила, что ждет меня фатальная женитьба, и на тридцать седьмом году жизни я умру насильственной смертью, и жена будет замешана в моей смерти.
