Анатолий Субботин - За землю Русскую
— Мы ценим ваши товары, гость. Так ли судит Господин Великий Новгород? — Александр обратился к посаднику и боярам.
— Великий Новгород принимает иноземных гостей с малыми пошлинами, — сказал первый владычный боярин Якун Лизута.
— Так и я молвлю, — продолжал Александр. — Великий Новгород принимает гостей из Висби и других городов иноземных; воля им на торгу новгородском продавать свои товары нашим ли гостям или гостям из Византии и из-за Хвалынского моря[26]. От нас везут к себе, в Висби, Любек и иные города, готские гости — лен, воск, меха… И ведомо тебе, почтенный Генрих из Висби, что наши товары ценнее тех, какие сулите вы привезти в Новгород. Не слышу я о товарах, какие потребны нам больше, чем вино фряжское и сукна. Нет в ваших ладьях изделий железных и медных. Новгород Великий желал бы иметь их.
— О, король Александр! — воскликнул Генрих из Висби. — Не требуй от нас того, чего привезти мы не сможем.
— Трудно везти изделия, Новгород примет железо, медь, олово и другие металлы в слитках и крицах.
— Не можем, король Александр. Ведомо Новгороду и тебе, что законы наши запрещают везти на Русь металлы и изделия из них.
— Ваши законы нам ведомы, но хорошо ли, что ваши ладьи идут к нам с тем, в чем мы меньше нуждаемся? Будут на ладьях металлы и изделия из них, торгуйте ими за хорошую цену. Ни Готский двор, ни вы, гости, не слушаете нашего голоса.
— Не по нашей вине, король Александр, — с поклоном ответил Генрих из Висби. — Торговали бы мы и железом, и медью, и изделиями, но христианнейшие короли шведов, датчан и франков, властители земель германских и братья Ордена рыцарей-меченосцев чинят препятствия торгу. За кусок металла, обнаруженный в ладье, у гостя берут все товары и имущество, а самого подвергают смерти. Интердикт святейшего римского отца отлучает непокорного гостя от церкви, осуждает его на вечные муки. Мы рады торговать и железом, и изделиями, но законы наши и католическая церковь связывают эти желания. Не суди нас, король Александр! Милость божия и удача — привезем осенью и меди, и железа; привезем столько, сколько можем укрыть в ладьях.
— Будет так — торговать тебе, гость, и товарищам твоим в Новгороде беспошлинно, в том наше слово; а за сукно и за вино фряжское меньше дадим льна и воску на ваши ладьи…
Молча, провожаемые сотнями глаз, удалились иноземные гости со двора святой Софии. Когда шум, вызванный уходом гостей, затих, вперед выступил пристав княжего суда и выкликнул:
— Челобитчик Фома-котельник! Выйди и сказывай свою челобитную!
От толпы отделился заросший бородой тяжелый мужик в длинной холщовой рубахе, подпоясанной плетеным поясом. Рукава рубахи засучены по локоть. Следом за котельником вышел верзила саженного роста, с длинными спутанными волосами, которых словно никогда не касался гребень. Остановясь рядом с Фомой, он уставил взгляд куда-то вперед, мимо княжего места, и ухмыльнулся, показав темную прогаль на месте трех передних зубов. «Васька Сухой», — прошелестел над толпой шепот.
— Жалоблюсь, княже, на Ваську, — заговорил Фома, показав на своего соседа. — В позапрошлое воскресенье бились мы с ним на Буян-лугу, полюбовно бились. Я хоть не верзила стоеросовая, как он, а кулак держу крепко. В бою выкрошил я ненароком Ваське три зуба передних, а вчера, на торгу, напал он на меня… По голове бил и словом худым обозвал. За голову ему прощаю, а за худое слово прошу заступы, княже!
— Кто твой послух[27], Фома? — не дожидаясь, что скажет Александр, спросил боярин Лизута.
— Игнат-гвоздочник, — Фома показал на Игната, стоявшего в толпе. — Видел он бой и то, что вчера было.
— Говори свой послух, Игнат! — предложил Лизута.
— Все так и было, как сказал Фома, — подтвердил гвоздочник. — Охальник Васька. Сказывали мы перед боем Фоме, не связывался бы со стоеросиной…
— Васька добрый звонец на звоннице у святой Софии, — вымолвил Лизута. — Есть ли, молодец, на твоей стороне послух? — спросил он Сухого.
— Нет, — продолжая ухмыляться, ответил Сухой. — Мало ли толкнет кто кого или обзовет словом…
— Толкал его, бил на торгу? — Лизута показал на Фому. — Ругал?
— Толкал и ругал, — шире осклабился Сухой, чувствуя в вопросах боярина не гнев, а защиту.
Александр молча, из-под нахмуренных бровей, смотрел на челобитчика и стоявшего рядом с ним Сухого. Фома сказал правду. Васька охальник, кто не знает этого на Великом Новгороде? Но за то, что никто не может, как он, делать переборы искусного софийского звона, в милости Сухой у владыки архиепископа. Владыку огорчит осуждение звонца, недаром боярин Лизута напомнил об его умельстве.
— На Великом торгу, при многих людях, толкал Васька Фому и словом худым обругал, в чем сам вину принял, — сухо произнес Александр. — За те обиды платит Васька Фоме полтретья гривны. И по указу нашему быть так всем обидчикам на Великом Новгороде.
— Ладно ли, княже, о Ваське, отпустить бы, — прикрыв рукой рот, чтобы не слышно было в толпе, промолвил Лизута.
— Суд сказан, болярин. Велим приставу княжего суда исполнить.
Лизута недовольно нахмурил брови, отвернулся. Васька Сухой бросил исподлобья растерянный взгляд в сторону князя и отступил в толпу. Он не ожидал осуждения себе и еле сдержался, чтобы не крикнуть что-либо злое и непотребное; сверкавшие на солнце позади княжего места копья дружинников заставили его вовремя прикусить язык.
Время приближалось к вечерням. Александр готов был подняться и покинуть место суда, но из толпы бояр выдвинулся вперед Стефан Твердиславич. В лисьей шубе и шапке из черных куниц, он тяжело пыхтел, отдуваясь от жары. По пылающему гневом лицу боярина катился пот. У Лизуты при виде рассерженного кума округлились глаза: не вымолвил бы в сердцах Стефан Твердиславич неположенное…
— На твой суд, княже, — начал боярин. Он стоял и говорил так, словно заранее знал — не посмеет Александр перечить ему, именитому вотчиннику. — На молодца того, — сверкавшим перстнями пальцем Стефан Твердиславич показал в сторону княжих дружинников.
— В чем тебе обида, болярин Стефан, от моей дружины? — спросил Александр.
— В том, княже, — лицо Твердиславича зацвело багряными пятнами. — Жил на моем дворе холоп, непокорный из непокорных, Ивашко именем. По своей воле принял он кабалу. Холопы мои сыто живут и обид не ведают. Пошел тот непокорен Ивашко с возами на Великий торг и сгиб. Пропал, змей. Грамоты давали о нем по волостям… А нынче, зрю, стоит он в твоей дружине, княже, в броне и сбруе. Обида мне в том, и на ту обиду жалуюсь!
Стефан Твердиславич склонился, опустив к земле руку.
То, что сказал он, прозвучало настолько неожиданно, что боярин Лизута, как ни быстр и хитер он умом, не сразу понял, о чем речь. Людей на Софийском дворе полно. Сотни пытливых глаз смотрят на Александра, ждут, что решит он. Александр с бесстрастным, точно каменным лицом, выслушал челобитную, не улыбнулся, не повел бровью. Бояре перешептывались между собой, у всех одно в думе: велик соблазн учинился для холопов.
Ивашке не видно лица князя. Он понял из слов боярина, какая грозит беда. Стоит не шелохнувшись. Увидеть бы воеводу Ратмира. Но Ратмир близко к князю, не обернулся. «Бежать», — подумал и вздрогнул Ивашко. «Нет», — отверг он трусливую мысль. Стяг княжей дружины целовал он на верность и правду и не нарушит целование. Из жерновой клети, от тяжкой жизни холопьей бежал он; нечего было ему жалеть, а теперь… Пусть судит князь…
— Холопишко-то, болярин Стефан, что признал ты, здесь будто? — услышал Ивашко голос Лизуты.
— Вот он, — Твердиславич показал на Ивашку.
— Есть ли у тебя послух, болярин? — снова спросил Лизута. Пользуясь молчанием Александра, он говорил по своему праву первого владычного боярина. О послухе же спросил потому, что, по обычаям княжего суда в Новгороде Великом, без послуха — свидетеля не чинится суд.
— Есть послух, — ответил Твердиславич, уверенный в правоте своего челобития.
— Позови!
— Якунко! — Твердиславич поманил из толпы воротного сторожа. — Иди и свидетельствуй!
Якунко рыжий выдвинулся вперед и остановился позади боярина.
— Правду свидетельствуй, послух, — предупредил Лизута.
— Почто врать, болярин. Вот он, холопишко наш, — Якун показал на Ивашку. — По зиме, на святках, схватил было я его на торгу…
— Грозил он худым словом болярину?
— Грозил.
— Хитер и злобен непокорен, — махнув на послуха, молчи, мол, сказал Лизута. — Суди, княже!
Снова взоры всех обратились на Александра.
— Не сносить головы удалому, — вздохнул кто-то в толпе. — Изопьет воды со дна Волхова.
— Неужто скажет то Ярославич? — усомнился и сказал громким шепотом Фома-котельник.
— Скажет. На боляр погляди, глазищами-то зрят…
