Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Однако высокие кованые ворота с завитками и монограммой из переплетающихся латинских букв NTC оказались заперты, что случалось нечасто. Эдит позвонила в колокольчик. Вдалеке залаяла собака. Воздух после дождя пах сырой землей, розмарином и цветами лимонного дерева. По другую сторону ворот на гравийной дорожке, ведущей к особняку, две вороны – клюв к клюву – раздирали тельце дохлой лягушки. Они и не заметили прошедшего мимо них управляющего Косту и сопровождающего его охотничьего пса по кличке Чакыр.
Коста, увидев, что это Эдит, припустил бегом. Ему, как и Мустафе, шел уже седьмой десяток.
– Не бегите, Кирье Коста му! – крикнула Эдит через ворота. – Мин анисихите[50]. Ничего не случилось. Я пришла повидать Эдварда.
Чакыр уже стоял перед воротами и помахивал полуоблезлым хвостом. Следом подоспел и старик-управляющий. Тонким длинным ключом, висевшим у него на шее, он открыл замок. С самого детства Коста напоминал Эдит сову, а с годами его близко посаженные глаза еще глубже провалились в глазницы, отчего он сделался еще больше похожим на ночную птицу.
– Госпожа Эдит, добро пожаловать. Небезопасно в такой день ходить по улицам одной. Проходите скорее, сас паракало. Кала исте?[51]
К его тревожности Эдит уже привыкла. В детстве, стоило только им с Эдвардом спрятаться в каком-нибудь укромном уголке сада или же убежать играть в кипарисовую рощу, разделявшую территорию двух имений, тут же появлялся Коста. Округлив свои совиные глаза, он говорил: «Вам не позволено здесь гулять, господин Эдвард. Пожалуйста, будьте у всех на виду», и вел их обоих туда, где они были в поле зрения женщин, пивших чай на веранде. А с возрастом, как это бывает у всех излишне осторожных людей, он стал переживать еще больше.
Пока они поднимались по дорожке, с обеих сторон которой высились тутовые деревья, Коста проговорил шепотом:
– Я слышал, турецкие кварталы громят. Наши греческие паликарья[52]. Перебили окна во всех кофейнях и цирюльнях. Совсем недавно здесь был гонец из конторы в городе. Говорит, видел в море у пристани Конак два тела.
Сердце Эдит беспокойно застучало. С Мустафой точно что-то случилось. Но Косте она ничего не сказала, ведь старики были очень хорошими друзьями. По вечерам в субботу вместе наведывались в таверну, располагавшуюся на улочке, известной большим количеством питейных заведений, пили ракы, который наливал им хозяин по имени Йорги, закусывали, слушали музыку и беседовали о своих господах. Господ они воспринимали почти что как детей. Пусть они и прожили в Смирне многие десятилетия, все равно казались им изнеженными чужеземцами, нуждающимися в защите. Эдит об этом ничего не знала, но, когда она решила переехать из родительского особняка в свой дом на улице Васили, чтобы жить там одной, Мустафа очень расстроился и долго тогда жаловался Косте: мол, маленькая госпожа собственными руками губит свое будущее. Но в подробности даже друга своего не посвящал. В мире Мустафы и Косты не было большего бесчестья, чем вынести сор из избы. Мустафа, конечно, знал и о тех лунных ночах, когда Джульетта проскальзывала в постель черноволосого торговца из Афин, и о ребенке, который родился в стеклянной башне особняка тем вечером, когда Авинаш приехал в город, и о многом-многом другом, но в том и заключалась одна из главных задач управляющего: не допустить, чтобы тайны покинули пределы имения. А то, что сделала Эдит, – в своем юном возрасте переехала в дом, оставленный ей любовником матери, и более того – весь свет известила о прегрешениях Джульетты, – нет, этого никак нельзя было принять. Так и есть, юная госпожа не только опорочила честь семьи, но и закрыла себе же дверь в светлое будущее. Коста отлично понимал горе друга и знал, что помочь ему нечем. Семейная тайна выскользнула из дома, а Мустафа не смог ее поймать. Для управляющего мало что могло быть ужаснее.
Друг за другом они вошли в особняк Томас-Куков, где даже в самые знойные летние дни ощущалась прохлада. Высокие потолки, колонны из чистейшего мрамора, люстры из богемского хрусталя, шелковые ковры, шаровидные хрустальные дверные ручки, украшенные серебром, – по сравнению с этим великолепием дом Ламарков казался едва ли не лачугой. Столь явное превосходство англичан раньше очень печалило Джульетту. Но в итоге она все-таки выдала свою старшую дочь замуж за англичанина и чуть успокоилась. Но при каждом удобном случае – обычно на званых вечерах, если там не присутствовали Анна с Филиппом, – она не забывала сказать что-нибудь, что намекало бы на «их» (англичан) грубость и «нашу» (французов) утонченность.
Эдвард стоял в гостиной у большого прямоугольного стола и сосредоточенно собирал модель поезда, не заметив появления Эдит. Он пытался приделать к вагону переднее колесо, и от такого чрезмерного усилия плечи его задрались к ушам. Он заметно поправился. С раннего возраста Эдвард пристрастился к коктейлям с джином, отчего его слегка одрябшие щеки покрывала паутинка тонких красных линий. Эдит напрягла память, припоминая, когда видела его последний раз. После того как она переехала в дом на улице Васили, пути их разошлись. Эдит закрылась в себе, светских приемов в годы войны стало меньше, поэтому бывало, что они встречались только на новогодних балах.
Игрушечное колесико выскочило из коротких пальцев Эдварда и укатилось к носкам атласных туфель Эдит.
– Ах, проклятое колесо, черт бы его побрал!
Эдит рассмеялась. Подняв голову и увидев перед собой подругу детства, Эдвард сначала было разозлился из-за того, что она тайком наблюдала за ним, но после тоже засмеялся.
– Туше! Я попался. Пожалуйста, только не говори маме, что я ругаюсь как извозчик.
Эдит подняла с пола колесико и положила на стол. Эдвард подошел и обнял ее. Таким близким друзьям, как они, ни к чему условности вроде целования рук.
– Эдит му! Какой сюрприз! Ты прекрасно выглядишь. Красный цвет тебе к лицу. Но я думал, ты больше в Бурнабате не бываешь. Мы для тебя теперь провинциалы.
– О чем ты говоришь, Эдвард?!
– Не знаю. Ты не приезжаешь даже на воскресные завтраки к ван Дейкам.
Эдвард надул губы, как в детстве. Поговаривали, будто причиной нежелания младшего сына Хелены Томас-Кук вступать в брак – даже с самыми красивыми и образованными девушками Борновы и Буджи – была одержимость любовью к Эдит. А она жила себе в Смирне одна и, как будто этого мало, не скрываясь, пускала в свою постель мужчину… да еще какого-то темнокожего индуса! Свою глубокую печаль по этому поводу Эдвард глушил коктейлями с джином; водились за ним и прочие пагубные пристрастия. Но Эдит, несмотря на многолетнюю связь, замуж за Авинаша так и не вышла, что не давало Эдварду отказаться от надежд быть когда-нибудь вместе с подругой детства.
– Не получалось, Эдвард му. Ты, между прочим, тоже в Смирну на приезжаешь. Мы могли бы вместе выпить чаю в кафе «Запьон». Что скажешь? Только пусть сначала все утихнет.
Глаза Эдварда, на секунду загоревшиеся интересом, снова потухли. Эдит перешла с французского языка на греческий.
– Я говорю о солдатах Венизелоса. Ты ведь знаешь о греческой армии, не так ли?
– А, ты про это? Не, не вевеа[53]. Но почему это должно нам как-то помешать? Наоборот, с переходом власти в руки греков жизнь станет приятнее и веселее. Вот увидишь. Скоро весь город превратится в огромный бальный зал. Греки развлекаться любят. Поедем в «Запьон» при первой же возможности. Когда ты хочешь?
Эдит пораженно взглянула на Эдварда.
– Я же шучу, Эдит му. К чему такая серьезность? Про высадку греческих войск я тоже слышал, но ничего страшного вроде бы не случилось. Брат, например, утром уехал в контору, и где-то с час назад прислал сюда одного паренька, который с нами работает, – тот привез кое-какие документы мне на подпись. Этот парень сказал, дела идут по-прежнему. И даже наш корабль с табаком отправился в Александрию, как и планировалось. Присядь. Коста наверняка уже сообщил на кухню о твоем приходе. Сейчас подадут кофе. Ористе[54].
