Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
А ночи! Лёле понравилось полулежать в шезлонге под августовском ночным небом и наблюдать, как падают звёзды. Поход к дому Максимилиана Волошина напомнил ей о последних школьных годах, когда она открыла для себя (с помощью отца) поэтов Серебряного века. Непроизвольно вспоминались стихи Мандельштама, Волошина, Анны Ахматовой о Чёрном море. Лёля находилась под впечатлением от встречи с морем и древними его берегами, воспетыми побывавшими здесь поэтами. Не было у неё поэтического дара, и она не могла в стихах выразить свой восторг. Но, оставшись одна под ночным Коктебельским небом, она извлекала из памяти строки:
На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод…[7]
И Коктебеля каменная грива,
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поёт в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой[8].
– Слушай, я вижу ту скалу с профилем Волошина! – окликнула Лёля мужа, он собирался уходить. – Вон там, гляди!
– Не умничай! Образованность свою показываешь? – отозвался он. – Сегодня покер или преферанс, зависит от компании. Буду поздно. Уберись в каморке, чувиха. Развела там «поэтический» беспорядок. Простирни мои носки. И не смотри на меня так. Да, я земной.
Лёле было смешно. «Поэтический» беспорядок! Он только что, к концу срока, заметил! В первый день по приезде они вывалили вещички из своих небольших чемоданов на свободную раскладушку, вещи перемешались, и каждый раз, собираясь на пляж или в поход, они искали в этой куче то плавки, то майку, то панаму, то шапочку для плавания. Лёля навела порядок, отделила свои вещи от вещей мужа, разложила стопками, подмела пол, простирнула то, что загрязнилось, и снова улеглась под открытым небом. Видно, у мужа не ладилась игра в карты, думала она, у него явно шалили нервы. Стемнело.
…Безлесны скаты гор. Зубчатый их венец
В зелёных сумерках таинственно печален.
Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?
Кто знает путь богов – начало и конец?..[9]
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море.
А я сушила солёную косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка…[10]
И море, и Гомер – всё движется любовью.
И море Чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью…[11] —
всплывали отдельные строки, а раньше она читала все эти стихи наизусть, они с отцом даже устраивали состязания. Отец знал больше, всегда выходил победителем.
Когда начинало клонить в сон, Лёля переходила в хатку. В шезлонге не выспишься.
Её муж вечерами уходил в писательский дом отдыха играть в карты. Сказал, что там составилась крепкая компания заядлых преферансистов. Возвращался под утро.
Здесь до глубокой ночи кипела жизнь. Внизу, в посёлке, собирались компании, оттуда доносилась музыка. Лёле нравилась свобода во всём – отдыхающие весь день ходили в плавках, повязавшись полотенцами, или в трусах и шортах, девушки в красивых сплошных купальниках или в бикини, вечером в сарафанах. Солнце припекало, головы прикрывали летними белыми кепочками, панамами или косынками. Мужчины, как настоящие пловцы, щеголяли ластами, шноркелями и масками для подводного плаванья. На пирушках с шашлыками и молодым крымским вином Лёля стала приглядываться к друзьям мужа. Все они были чуть постарше или его ровесники. Это были взрослые люди, профессионалы-строители, прошедшие опыт больших всесоюзных строек и строек за рубежом. Кто-то участвовал в возведении московских высоток, кто-то строил стадион в Лужниках. Теперь выполнялась программа строительства пятиэтажек для простых граждан. Лёле нравилось, что они свободно обо всём высказываются, издеваются над хрущёвскими замашками самодура и его невежеством, не боятся рискованно острить и рассказывать опасные анекдоты. Жёны были умненькие женщины разных профессий, жёны-подруги. Их дети проводили лето в пионерских лагерях, а маленькие оставались на время у стариков-родителей на даче. О детях говорили много и увлечённо, особенно женщины. Кто-то приходил с гитарой, и начинались воспоминания о походной студенческой жизни и песни под гитару. Однажды принесли магнитофон и почти до утра слушали Вертинского, Галича, Окуджаву и неизвестных Лёле бардов. На десятый день в Коктебеле муж вытащил её в писательский дом отдыха на поэтический вечер. Отдыхающие там поэты будут читать свои стихи, им ответят местные крымские поэты, а в конце вечера выступят барды, сказал он. В тот момент между ними вспыхнула ссора, первый раз в Коктебеле.
– Будет Женька Евтушенко, может, Вовка… Хочешь, я тебя с Евтухом познакомлю?
Лёля вдруг разозлилась:
– Не хочу идти, и вообще мне претит твоё амикошонство! Мне стыдно за тебя! Над тобой смеются, не заметил? Не пойду.
– Будешь капризничать, посажу тебя на поезд – и гудбай… Ладно, проехали. Я понял. Идём!
Ближе к ночи после поэтического вечера муж проводил Лёлю домой, а сам вернулся играть в преферанс. До отъезда оставалось четыре дня, и Лёля с тоской думала о том, что скоро надо ехать обратно в Москву. Они с мужем больше не ходили в походы, спускались вниз, на пляж, плавали, он загорал. Лёля солнца избегала, она сильно обгорела в первые дни.
Вечерело. Лёля полулежала в шезлонге и смотрела на море. Она ждала ночной темноты, чтобы напоследок полюбоваться августовским звездопадом. У неё была игра: когда падала звезда, надо было успеть загадать желание. Кто-то её научил ещё в Москве, на даче. Желаний у Лёли было много. Отсюда ей было слышно, как шуршат камешки под набегающими на берег волнами.
…Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни,
И море древнее, вздымая тяжко гребни,
Кипит по отмели гудящих берегов…[12]
Но вот она услышала шуршанье щебней совсем недалеко – по дорожке к их хатке кто-то поднимался. Перед Лёлей выросла фигура женщины в ярком бирюзовом купальнике. и в босоножках из сплетённых цветных ремешков. Загорелая блондинка с ярким макияжем и вообще живописно оформленная, красивая, статная женщина лет сорока с великолепной фигурой. Прямо античная богиня, подумала Лёля. В ушах женщины болтались золотые серьги-кольца, какие любят цыганки. На шее золотая
