Фарман Керимзаде - Снежный перевал
— Каких людей?
— Ну...
— Он был, говорят, неравнодушен к тебе, — пояснила жена Шихалиоглу.
— Ко мне? Да разве у него не было жены? Слава богу, Гонче...
— Мне нужен правдивый ответ!
Гюльсум встала, взяла из деревянного корыта хлеб и бросила под ноги Шихалиоглу.
— Клянусь самым священным, этим хлебом, если я была нечестна, пусть аллах ослепит меня.
Шихалиоглу встал. Будто с плеч его сняли тяжелый груз. Но отчего-то он не ощутил радости, в душе словно образовалась какая-то пустота.
— Будь- счастлива, Гюльсум!
Он соберет отряд и двинется в Карабаглар. Шихалиоглу хотел, чтобы перед походом у него на сердце не было зла. Ведь он отправлялся на подавление мятежа, собирался мстить за смерть Абасгулубека.
***
— Товарищ Талыбов, нам следует поговорить.
— Знаю, — спокойно кивнул Талыбов.
Шабанзаде взял его под руку. Они вышли из села. Тропинка, схваченная льдом, вела к скалистой местности, называемой «Крепость нечестивца». Здесь свидетелями их разговора, в котором они нуждались оба, будут лишь скалы.
Шабанзаде остановился перед большой, заросшей мхом скалой. На минуту ему подумалось, что_ скалы, подобно металлу, стареют, изнашиваются, покрываются ржавчиной.
Он приходил к этой скале не в первый раз. Ясно различал рисунок быка, бодавшего рогами какой-то предмет, копья, стрелы, следы пуль. Глядя на эти рисунки и отметины, Шабанзаде всегда думал о том, что скала — летопись жизни народа, каждое поколение оставляет на ней свой неповторимый след. Может, оттого, ее считают святой? За скалой — небольшая площадка, а ниже ее — вход в подземную пещеру под названием «Обитель дивов». Спичка, зажженная, в ней, тотчас гаснет. Говорят, что дыхание дивов тушит огонь. Площадка кончалась стеной, сложенной из камней, каждый из которых весил полторы-две тонны. Ее сложили древние стрелки из лука, чтобы преградить путь врагам. Судьба даровала жителям этой земли нелегкую долю — бороться, отбиваться от врагов, наступать. И эта небольшая площадка была своеобразным «музеем» Веди, люди берегли его.
Шабанзаде не думал, о чем будет говорить: знал только, что в таком месте невозможно кривить душой, что-то недоговаривать. Тут никого не обманешь, тем более самого себя.
— Я хочу быть абсолютно искренним с вами. Вот уже несколько дней я приглядываюсь к вам. И никак не могу понять, откуда в вас это неверие в людей, как же жить, не веря? Тем более партийцу, большевику. Я понимаю, теперь, когда вы знаете о моем родстве с Гамло — жена мне все рассказала, — мои слова звучат не очень убедительно. Я также понимаю, насколько двусмысленно в нынешней ситуации такое родство. Но когда мы поженились, Советская власть только устанавливалась...
На мгновение Шабанзаде закрыл глаза, и пред ним предстало лицо Абасгулубека. «Не оправдывайся, Шабанзаде, оправдываясь, ты предаешь нас», — говорил его взгляд:
Шабанзаде резко качнул головой, чтобы избавиться от этого наваждения.
— Вы должны развестись с женой. Она из вражеского стана. И детям привьет враждебную нам идеологию.
— Нет, Талыбов, — с расстановкой сказал Шабанзаде, — я не разведусь с ней. Кровь — это еще не идеология. В наше время сын идет против отца, брат — против брата. Убеждения у моей жены верные. Я сам могу у нее многому научиться.
— Так мы ни к чему не придем.
Шабанзаде увидел на скале рисунок охотника, готовящегося метнуть копье. Острие копья было нацелено на Талыбова. Недавний порыв искренности уступил место в его душе страстному желанию отплатить Талыбову за его клевету на Абасгулубека и Халила, за свой недавний испуг и минутное малодушие...
— Я доложу об этом в Центральный Комитет, — резко проговорил он. — Пусть наказывают, как сочтут нужным. Я готов отвечать не только перед Центральным Комитетом, но и перед каждым членом партии в отдельности.
«Он говорил правду, искренне... Все поверит ему, а мне?..»
— Честно говоря, товарищ Шабанзаде, я виноват не меньше, чем вы. Теперь ясно, что я ошибался. Но я не лгал: я не видел, как их убили. Если бы видел трупы — другое дело. Я был слишком потрясен, потерял голову. — Талыбов говорил и с удивлением сознавал, что его неожиданное признание не принесло страха перед будущим иль опустошенности, а наоборот, удовлетворение и необъяснимое спокойствие.
— Талыбов, ты виноват перед памятью наших двух погибших товарищей-коммунистов. По заданию партии они пошли на смерть, а ты... — Шабанзаде не почувствовал перемены, происшедшей внезапно в душе Талыбова, и продолжал говорить резко, в такт своим словам рассекая рукой воздух.
— Когда я могу уехать?
— Это решим позже. Завтра отряд выступает.
— Я хотел бы, если бы мне позволили, отправиться с ними.
Они помолчали.
«Я тоже пойду, — подумал Шабанзаде. — Сойдусь лицом к лицу с Гамло...»
Вечером Шабанзаде сидел с женой в той же самой маленькой комнате, примыкающей к кабинету, и думал, как сказать о своем решении жене. Он курил папиросу за папиросой, пока дым не застлал всю комнату, затем встал, открыл форточку.
— Назакет, я пойду вместе со всеми.
— Да, ты должен идти!
Они хорошо понимали друг друга. Незадолго до этого он звонил в Центральный Комитет, просил разрешения лично участвовать в подавлении мятежа. Сначала там не согласились, но затем сказали, что в Веди выехал Али Тагизаде, ответственный работник Центрального Комитета, часа через три будет в уезде. Он возьмет на себя все руководство, временно к нему перейдут и полномочия Шабанзаде.
Следовало действовать быстро и решительно. Несколько дней ожидания только осложнили положение. Затянувшийся бунт рождал определенные надежды у затаившихся кулаков.
***
Шихалиоглу заранее оповестил всех мобилизованных, чтобы с наступлением вечера они собрались в здании милиции.
Посреди большой комнаты стояла железная печь. Шихалиоглу бросил на пол рядом с печкой полушубок, расстегнул пояс, повесил папаху на гвоздь. Набил трубку, лег на полушубок, подложив под голову руку. В последние годы вошло в моду отпускать широкие усы и курить трубку, он тоже пристрастился к ней, но старался не затягиваться глубоко.
Дым медленно поднимался, вверх, а он лежал, задумчиво уставившись в одну точку. Ему грезилось, что он спешит куда-то на коне, а мимо проплывают дома, окутанные туманом. Почему-то обжигала рукоятка маузера, который он держал в руке... Трубка все еще была зажата в кулаке.
Открывая глаза, он затягивался, и его снова окутывал дым, и он видел села, в которые они войдут, их горемычных жителей. Печка так согрела бок, что уже обжигала. Он приподнялся, сел, стал выбивать трубку о край печки.
Обычно, когда он набивал трубку, табак рассыпался на его одежду, и от него всегда пахло табаком и дымом. Поэтому, выезжая в горы или в поле, он не боялся змей.
— Этот запах отгоняет змей, — смеялся он.
В юности от него всегда пахло порохом. Об этом ему говорили все, кто стоял рядом с ним хоть пять минут. Он отвечал тихим, едва слышным голосом: «От мужчины должно пахнуть порохом». А теперь от него несло только табаком.
В дверях показались два человека. На одном было старое пальто и чарыки.
— Здравствуй, Шихалиоглу, — зашумел этот человек, едва войдя в комнату. — Зачем мы тебе понадобились?
— Здравствуй, Дедебала! Будешь много знать — скоро состаришься.
Шумливый человек прошел к печке, вытянул вперед руки.
— Разденься, а то выйдешь — простудишься.
Комната понемногу наполнялась людьми. Никто не знал определенно, зачем их вызвали.
Дедебала наклонился и прошептал на ухо Шихалиоглу:
— Курд Ибрагим говорил, что мы выступаем.
— Куда? — делая вид, что не понимает, спросил Шихалиоглу. — Я ничего не знаю.
— Не знаешь, чего же тогда ты собрал нас здесь?
— Ибрагим говорил? А сам он где?
— Не знаешь разве, сидит дома, на улицу не выглядывает. Редкий трус.
Снова отворилась дверь, вошел Талыбов, остановился на пороге, широко расставив ноги и прищурив глаза.
— И это все, Шихалиоглу?
— Еще подойдут, — ответил тот, вставая, и все, сидевшие на корточках перед печкой, тоже поднялись.
— Они все — члены партии?
— А как ты думал, товарищ, — подался вперед Дедебала, — что здесь делать беспартийному?! Мы члены партии с рождения!
Его нарочито бодрый тон не понравился Талыбову.
— А ты сам-то хоть член партии? Покажи билет!
Дедебала судорожно стал шарить по карманам; не найдя билета, огорченно развел руками:
— Оставил дома.
— Значит, ты не член партии.
— Господи! Да что ты говоришь! Шихалиоглу, хоть ты заступись...
— Дедебала, товарищ Талыбов прав. Надо билет всегда носить с собой.
Талыбов снял шинель, выданную ему час назад. Центр, не имеющий полных и достоверных сведений о событиях последних дней, приказал Талыбову выступить вместе со всеми, быть одним из руководителей операции. Неожиданное для него решение руководства вдохнуло в Талыбова, у которого опустились было руки, новую энергию, и он решил проверить готовность людей, узнать, о чем они думают, разъяснить ситуацию. Он так крепко держал в руках шинель, будто кто-то собирался отнять ее. Искоса глянул на Шихалиоглу. Прочел в его глазах, что тот понимает, в чем дело, только не подает виду. «Хорошо, я покажу тебе, кто я такой!» — погрозил он ему мысленно.
