Павел Загребельный - Евпраксия

Несколько зевак лениво оглядели юного красавца, а какая-то девица, воскликнув: "Смерть моя!", кинулась бежать изо всех сил по грязной улочке от того молодого, конечно, в зеленом, как трава, платье с рассыпанными волосами, как заморские жемчуга.

Это возвращалось императорское посольство из далекого Киева, возвращалось во главе с Заубушем, только теперь у барона конь был не белый, а золотистый, настоящий степняк – подарок князя Всеволода, рядом же с бароном ехал не Кирпа, оставленный на родине со своими дружинниками, что он и предвидел, прощаясь с Евпраксией, а юный Всеволодов дружинник Журило – вот неожиданность для его матери Журины, да и для Евпраксии! Возвращался с посольством и отец Севериан, который вез княжеское благословение Евпраксии, после же венчания должен был насовсем оставить духовную дщерь, ехать обратно в Киев, если хватит у него на обратную дорогу сил, их и исчерпать можно продолжительными и изнурительными переездами через всю Европу, и если выдержат его вечные, совсем уж порыжевшие сапоги да латаная-перелатаная, добела выцветшая и вконец износившаяся ряса.

Посольство никто не встречал, ведь никто и не знал о его прибытии. К тому же все внимание ныне отдано императору, города захлебывались от восторга и приветствий, обо всем было забыто, дела отложены, выброшены из головы заботы, оставлены раздоры, приглушена вражда. По всей Германии зачитывали императорский манифест с призывом молиться за новую императрицу Адельгейду. Заубуш уже в дороге услышал этот манифест, узнал о свадебном путешествии императора, он не слишком торопился к Генриху, здраво рассудив, что тот, кто просил киевского князя "подержать" барона до конца его дней у себя в Киеве, не сильно обрадуется, увидев его здесь – человека, знающего чересчур много и влиянием обладающего немалым. Никогда не нужно спешить туда, где тебя не ждут. Заубуш под всякими предлогами оттягивал день своей встречи с императором, – да и важно ли, днем раньше или днем позже прибудет посольство из Киева, коли Генрих, не дожидаясь согласия князя Всеволода, вступил в брак с его дочерью, а княжна и без отеческого благословения пошла под венец.

Посольство двигалось медленно, степенно, немного утомленное, но вместе – бодрое; везло императору отрадные вести и прибывало к нему в такую высокую минуту его жизни. Но, как уже сказано, в Бамберге никто не ждал, никто не приветствовал посольства, в замок впустили после утомительных переговоров со стражей, но и на эту задержку Заубуш не разгневался, только бросал то и дело сквозь зубы свое излюбленное: "Сто тысяч свиней!"; затем они долго располагались на императорском дворе, мылись и чистились после дороги, барон затеял даже переодеванье, посоветовав переодеться и Журиле, но тот лишь встрепенулся, как птах, пустил волосы совсем уж закрученными кольцами, рассыпал на плечи еще веселей и роскошней и объявил, что в таком виде готов к встрече не то что с императором, а даже и с самим латинским ихним господом богом. Журиле барон понравился. И Заубушу понравился Журило, длинный путь сдружил их, отцом и сыном они себя не чувствовали (хоть по возрасту оно так и было) – просто два товарища, бесшабашные, беззаботные, насмешники.

– Говорил я тебе, барон, иль забыл, – потирая руки и распрямляя плечи, воскликнул Журило, – завтра как раз исполняется восемнадцать лет Праксе, а мы с ней родились в один день.

– Пракся? Кто такая? – умышленно задал вопрос Заубуш, хотя и не раз слыхал это имя и знал, "кто такая", весьма хорошо.

– Да я ж говорил тебе: княжна, Евпраксия.

– Обязан величать теперь ее императрицей Адельгейдой. Никаких княжон, никакой Пракси.

– Так я ведь… Малым с ней вместе был… И она мала…

– Забудь! Тут все умирает.

– А я же ведь живой!

– Сто тысяч свиней! Ты слишком даже живой! Затем я и привез тебя сюда. Покажу кое-кому.

Заубуш выругался зло и коротко, позвал своих рыцарей и повел Журилу во дворец, где уже давно длился свадебный пир, десятый иль пятнадцатый после венчания в Кельне – кто ж мог сосчитать.

Средь шума и гама, средь тяжелых запахов, тесноты и толкотни, ненасытного чавканья и хруста они упрямо пробивались к цели, минуя боковые столы, уклоняясь от жирных рук, жадных женских взглядов, прилипавших к Журиле, отбрасывая сапогами псов, вертевшихся под ногами, безжалостно топча вконец загрязненное красное сукно, которым был устлан пол в зале, пробивались молча, шли с присущей случаю торжественностью. За Заубушем и Журилой несли большие сундуки – подарки киевского великого князя; никто не мог взять в толк, что это за люди, с чем они движутся к императорскому столу! Кто пробовал расспрашивать, не получал в ответ ничего, кроме невнимания, кто вставал на пути, того безжалостно и быстро отстраняла железная рука Заубуша и крепкое плечо Журилы, от которого так все и отскакивало. И вот они стали перед императорским столом, была тогда подана девятая перемена, девятое яство – лебяжье мясо, Генриху и Евпраксии на золотых подносах предложили двух лебедей: белого и черного с золотыми коронами на головах. Императрица должна была золотым ножом разрезать лебедя, и она протянула руку за ножом, но руку не правую, а левую, растерялась от того, что увидела перед собой по другую сторону стола.

Бросились в глаза золотистые волосы, рассыпанные до самых плеч, свет помутился не от яркости зеленой травы, не от взгляда на юношу, стоявшего рядом с Заубушем, нет! – открылось ей вдруг, о чем она будто забыла, что прогнала от себя, спрятала в самых глухих закоулках памяти и рассудка: есть ведь мир молодой и прекрасный, и она тоже молода и прекрасна, и принадлежать должна бы такому, как и сама, миру, а вот очутилась, никто не может сказать почему, среди отживших свое, старых, нахально-бессильных людей, и зачем все проводы, встречи, переезды, приветствия, возгласы и клики, обжирания отчаянные, пьянки, воняющие рты, бегающие глаза, кучи самоцветов, груды золота, горы дорогих тканей, зачем все, когда нет самого дорогого – юности, свежести, подлинной красоты!.. Под сердце ее подкатилось что-то давящее, в глазах потемнело, левая рука с золотым ножом описала в воздухе неопределенный полукруг, нож царапнул правую руку, и на белой коже проступили красные капли… Император, который с нескрываемым гневом смотрел на Заубуша, перевел взгляд на руку императрицы, но не успел ничего сказать, потому что увидели кровь и другие, и прозвучало уже слово "кровь", и ударил отчаянный крик:

– Кровь на императрице!

– Кровь!

Выскакивали из-за столов, переворачивали их, размахивали оружием, кричали угрожающе и отчаянно, – все смешалось, все забурлило, а возле императорского стола спокойно стояли послы. Император еще сидел, растерянно глядя, как увеличиваются красные капли на слегка пораненном запястье императрицы; Евпраксия, не ощущая боли, забыв обо всем на свете, смотрела на златовласого, в зеленой, как молодая трава, одежде. Одними губами вымолвила:

– Журило!..

Журило, будто и не предостерегал его Заубуш, раскрыл было уста и даже произнес "Пра…", но вовремя спохватился и умолк.

Заубуш улыбался мстительно и зловеще.

– Дозволь, император, – перекрывая шум и гам и нарушая обычай, по которому не имел права говорить первым, воскликнул Заубуш и сделал движение, будто хочет преклонить колено, для чего откинул в сторону деревяшку и взмахнул руками.

Генрих перегнулся через стол, небрежным жестом помешал барону осуществить его намерение: опомнился, оторвал лоскут от своей тканной золотом рубашки и приложил к ране Адельгейды.

Ткань была жесткая, золотые нити царапали нежную руку, кровь капнула и на руку Генриха. Евпраксия не шевельнулась…

ЛЕТОПИСЬ. МЕЛОЧНОСТЬ

«Обратить внимание на то, чтобы жеребец никоим образом не застаивался и через это не портился. Если же объявится, что жеребец непригодный или старый, необходимо дать нам знать о том заблаговременно, прежде чем настанет время выпускать кобыл».

Из Капитулярия Карла Великого.

ПРОЗРЕНИЕ

Прозрение было запоздалым, неуместным, напрасным. В Кведлинбурге Евпраксия жила шесть лет словно в полусне, средь бормотанья молитв, старинных текстов, бессмысленных испугов, легенд, недомолвок, намеков, сплетен, все вокруг безнадежно старое, все в воспоминаньях о канувшем в прошлое, о святых великомучениках, об императорах, аббатисах, утраченных надеждах, отравленной жизни. Знала о себе, что красивая, и больше ничего не знала. "Углубись в себя и смотри без конца. Отбрось то, что чрезмерно, выпрями то, что искривлено, освети то, что затемнено, и непрерывно пекись, дабы все сие стало единым сияньем красоты. И ни на миг не отложи резца своего от труда над образом своим, пока не увидишь в нем совершенства доброты…"