Кейт Аткинсон - Боги среди людей
Он не выносил расточительности, а Виола не видела в ней особого греха. Конечно, работающие приборы выбрасывать ни к чему (Голос Разума). Нетрудно найти применение стаканчикам из-под йогурта, консервным банкам (например, выращивать в них рассаду); черствый хлеб и кексы можно добавлять в пудинг, перемалывать на фарш все жилы, намотавшиеся на штифт мясорубки. (Кто сейчас пользуется мясорубкой?) Сношенные до дыр шерстяные кофты разрезать на квадратики, чтобы набивать диванные подушки. Из всего, что качается на ветру, готовить либо варенье, либо приправу чатни. Выходя из комнаты, гасить свет и закрывать дверь. Не то чтобы Виола следовала этим правилам. В детстве у нее даже не было альбомов для рисования: ей давали обрезки старых обоев («Ты переверни другой стороной и рисуй»). Для мытья окон использовались газеты, смоченные уксусом. Все, что только можно, шло в компост или птицам. Отец удалял волосы со щеток и гребней, а потом раскладывал эти клочья в саду, чтобы птицы уносили их к себе в гнезда. Его невероятно заботили садовые птицы.
Надо отдать ему должное, скрягой он не был. Дом хорошо протапливался – даже чересчур: центральное отопление включалось на полную мощность. Отец не скупясь выдавал ей карманные деньги и позволял самой выбирать одежду. Отказа в еде они не знали. Но Виолу раздражало, что почти все продукты приходили на стол из сада и огорода: фрукты, овощи, яйца, мед. Своих кур, правда, не ели: кур покупали в мясной лавке. Забивать птицу отец просто не мог. Куры умирали от старости – полный абсурд: у него в курятнике было не повернуться от старых, никчемных несушек.
Нескончаемыми летними часами Виола, как крестьянка в поле, собирала красную смородину, черную смородину, торчала в огороде. Липкими руками снимала малину. Раздирала ноги о кусты крыжовника и острую стерню, терпела осиные укусы, содрогалась при виде слизней и червей. Почему нельзя было поехать в сверкающий супермаркет и выбрать яркую упаковку любых овощей и фруктов, собранных где-то далеко другими людьми?
Зато теперь, если быть до конца честной (Виола не всегда была с собой честна и сама это знала), она скучала по дарам сада и огорода, которые в свое время терпеть не могла. Отец, обложившись старыми поваренными книгами Нэнси, готовил воскресное жаркое и яблочный пирог, мясное рагу, корзиночки с ревенем. «Твой папа – просто уникум», – твердили ей окружающие. Школьные учителя души в нем не чаяли, отчасти потому, что Нэнси при жизни была всеобщей любимицей, но еще и за то, что он взял на себя все материнские заботы. Виола не хотела, чтобы он был ей мамой; она хотела, чтобы мамой была Нэнси.
(«Наша семья раньше других приняла движение „зеленых“, меня воспитывали на принципах натурального хозяйства и охраны окружающей среды. Мы выращивали для себя продукты питания, перерабатывали все отходы и опережали свое время в том, что касалось уважения к нашей планете». Тедди не верил своим глазам, читая это интервью в каком-то глянцевом воскресном журнале незадолго до переезда из «Фэннинг-Корта» в дом престарелых).
Вскоре после маминой смерти отец прочел «Безмолвную весну», которая тогда впервые вышла в свет. Библиотечный экземпляр, естественно. (Купил ли он за всю жизнь хоть одну книгу? «Нужно поддерживать публичные библиотеки, иначе им придет конец».) У Виолы скулы сводило от тоски, когда отец зачитывал ей вслух целые абзацы. Именно тогда он стал приманивать в сад пернатых. Сейчас на кормушке сидело несколько разных птах. Виола в них не разбиралась.
Вернувшись в кухню (слава богу, опустевшую), она принялась вытаскивать из шкафов посуду и упаковывать в коробки – те, что поедут в «Фэннинг-Корт», и те, которым прямая дорога в благотворительные магазины. (Кому, спрашивается, нужны четыре салатника с крышками и супница, даже одна?)
Все в этой кухне навевало воспоминания. Огнеупорные формы напоминали о запеканках и рисовых пудингах. Безобразные стаканы шероховатого зеленого стекла, в которых любая жидкость выглядела отравой, – раньше в них наливали молоко, которое полагалось пить на сон грядущий, заедая двумя печенюшками «Рич ти», уж самыми скромными, скромней не бывает, тогда как ей хотелось положить на язык что-нибудь поинтереснее: «Клуб», например, или «Пингвин». Приверженность этому незатейливому сорту печенья многое говорила об отцовском аскетизме. («Я думаю о твоих зубах».) А уж этот фарфор с кобальтовой сеткой и вовсе нагонял меланхолию. Рисунок обеденного сервиза способен вобрать в себя целую жизнь. (Удачная фраза. Не забыть бы.) С течением времени вся эта утварь стала считаться винтажной, и Виола не могла себе простить, что бездумно отправила ее в «Оксфам».
Отец казался ей жутким ретроградом, но ведь когда-то и он, по всей видимости, был как новенький. Тоже неплохая фраза. Виола на всякий случай зафиксировала ее в памяти. Она писала роман. Про юную девушку, блистательную, не по годам развитую, и ее непростые отношения с овдовевшим отцом. Как любой продукт писательского мастерства, этот роман до поры до времени приходилось держать в тайне. Чудовищная практика. Виола чувствовала, что у нее внутри живет другая, более совершенная натура по сравнению с той, которая постоянно стремилась наказать мир за плохое поведение (тем более что сама вела себя безупречно). В самом деле, писательство могло выпустить эту более совершенную личность на свет божий.
Она выронила молочник с кобальтовой сеткой, и он разлетелся вдребезги.
– Зараза, – сказала она спокойнее, чем собиралась.
До этого Тедди позволил Виоле выставить несколько громоздких предметов на торги. Выручка, по словам Виолы, составила «сущие гроши». Пианино Нэнси, принадлежавший Герти буфет. Уж такие ценности. Пианино – рассохшееся, ненастроенное, давно стоявшее без дела. После смерти Нэнси Виола отказалась учиться музыке (не видя в себе способностей).
Думая о Нэнси, Тедди часто представлял ее за пианино. Вспоминал о ней каждый день, как и о многих других. Имя мертвым – легион, и поминовение стало, как он считал, своего рода обязанностью. Не всегда связанной с любовью.
Он вспомнил (дело уже близилось к концу), как вошел однажды в эту комнату и застал Нэнси за пианино: она играла Шопена. В памяти всплыл Вермеер, точнее, одна его картина из Национальной галереи: женщина в каком-то помещении, клавесин… припомнить точнее он не смог – слишком давно не бывал в Лондоне. «Прерванный урок музыки», – подумал он, увидев Нэнси. Ее несложно было представить в прохладных, просторных вермееровских интерьерах. За чтением письма, за переливанием молока. Порядок, сосредоточенность. При его появлении она с удивленным видом подняла глаза от клавиатуры, будто успела забыть о его существовании; такое загадочное выражение лица порой можно было принять за глубокую задумчивость. Потаенная Нэнси.
Когда грузчики вынесли пианино, его охватила щемящая тоска. Он любил Нэнси, но, видимо, не так, как ей хотелось. Кто-нибудь другой, возможно, сделал бы ее счастливей. Но он действительно ее любил. Это была не романтическая рыцарская страсть, а нечто более земное и надежное.
А буфет Герти – с ним тоже грустно было расставаться. Изначально он принадлежал Шоукроссам – жил в столовой их особняка под названием «Галки». Выполненный в стиле искусств и ремесел из ассортимента универмага «Либерти», он долгое время выглядел старомодным, но сейчас такие штуки вновь приобретали популярность; только Виола отказывалась это понимать – она всегда считала этот предмет обстановки уродливым и «депрессивным». Пятнадцать лет спустя, в две тысячи восьмом, ей на глаза попался парный предмет – а возможно, все тот же буфет Герти – на выставке-продаже антиквариата, и Виола пришла в бешенство оттого, что в свое время его «упустила» (а ценник ее просто убил). «Я бы оставила, – сказала она Берти, – но он ни в какую». С годами Виола все чаще говорила об отце «он» – как о патриархальном божестве, испортившем ей жизнь.
– А где старые дорожные часики? – спохватилась Виола, оглядывая почти обнажившуюся комнату. – Не помню, чтобы мы их упаковывали.
Часы эти достались им от бабки по матери. После смерти Сильви они отошли Урсуле, а Урсула оставила их Тедди – так они и спускались зигзагами по фамильному древу.
– Ладно уж, – с напускной небрежностью продолжила Виола, – если они тебе не нужны, могу тебя от них избавить.
Она была обманщицей самого неприятного толка: неумелой и в то же время абсолютно уверенной в своем таланте лгуньи. Нужны тебе деньги – так почему бы не попросить? Но она всегда добивалась, чтобы ей дали просто так – кукушка, а не хищница. Как будто внутри у нее сидел голодный, ненасытный бес. От этого она становилась алчной.
А каретные часы были хорошие, работы часового мастера Фродшема, да и цены немалой, но Тедди понимал: отдай он их Виоле, они тут же будут проданы, утеряны или разбиты, а ему было важно, чтобы они оставались в семье. Как реликвия («Прелестное словцо», – сказала Берти). Они заводились крошечным золотым ключиком (который Виола наверняка посеяла бы сразу), и Тедди грела мысль, что ключик этот будет и впредь поворачивать родная рука. Что красная нить не прервется. Поэтому он и отдал часы Берти, когда та в прошлый раз пришла его проведать. Надо было и буфет ей всучить – он бы как нельзя лучше вписался в отделанный как раз в стиле искусств и ремесел загородный дом, где она жила со своими двойняшками и мужем, достойным человеком, врачом по профессии, с которым познакомилась совершенно случайно на Вестминстерском мосту во время празднеств по случаю бриллиантового юбилея королевы. Годы спустя, когда Берти уже была официально замужем и жила все в том же загородном доме в Восточном Эссексе, она показала эти часы оценщику, прежде чем застраховать имущество, и услышала невероятную цифру: тридцать тысяч фунтов. Ожидая в гости Виолу, Берти всякий раз убирала с глаз долой это маленькое золотое сокровище и накрывала подушкой, чтобы заглушить бой. К тому времени Тедди уже два года лежал в земле; он так и не посетил отделанный в стиле искусств и ремесел загородный дом Берти, не увидел, как на каминной полке часики по-прежнему отсчитывают время.
