Елизавета Дворецкая - Две жены для Святослава
Так она и зажила: один на один с Навью. Топила печь, варила кашу, мела избушку, пряла. Однообразная жизнь, не нарушаемая никакими впечатлениями, приносила покой. Раз в неделю или реже являлся на лыжах кто-то из вилькаев – они жили поприщах в пяти от нее, – приносил дичь, рыбу, рубил дрова и складывал под навесом у стены. Прияна не пускалась в долгие разговоры, лишь отвечала на вопрос, все ли хорошо – и обнаруживала, что ее горло почти отвыкло от звуков человеческой речи. Раз в неделю Ведома присылала ей хлеб и еще что-нибудь из припасов: Прияна вставала на лыжи и с коробом за спиной пробиралась три поприща через лес к Ведьминой ели на берегу речки, впадавшей в Днепр, давнему месту встреч. Навещать Ведьму-рагану в ее обиталище не позволялось: это место принадлежало к Нави. Но если кому-то требовалось с ней повидаться, то здесь ее и поджидали. Правда, ждать иным приходилось по многу дней.
Бани при избушке не поставили, и когда Прияна решала, что пора помыться, то грела воду и мылась в лохани перед печью – это дело занимало чуть ли не весь день. И удивительное дело: одна на своем маленькой хозяйстве, живя в обществе пяти кур, она всегда имела занятие, не скучала, не тосковала и уже не считала себя такой уж неудачливой. К ней постепенно возвращалась уверенность. Теснота мира людского заставляет душу сжиматься, зато оставаясь один на один с огромной вечностью, человек разрастается вслед за нею.
Однажды, отыскивая какую-то мелочь по хозяйству, Прияна обнаружила на полатях такое, отчего глаза полезли на лоб. Это был еще один миг соприкосновения яви с тем светом. Потому что на этом свете подобное совершенно невозможно. Под грудой всякого хлама вроде старых подушек, набитых свалявшимся пухом дедовника и ревелки, полысевших овчин, дырявых лукошек и старых горшков, плотно обмотанных полосой бересты, лежал дерюжный мешок, а в нем – варяжский боевой топор с серебряным змеем на лезвии, с узором на обухе, и такой же меч – с отделанным почерневшей серебряной проволокой навершием рукояти, похожей на треугольную шапочку. Устье и наконечник ножен из красной кожи были одеты узорным серебром. Чтобы в этом убедиться, Прияна вынесла свою находку наружу, на дневной свет. Клинок меча выглядел настоящим рейнским, вся отделка – работы свеев, и, пожалуй, не здешних. Тамошних, из заморья.
Откуда это здесь? Изумленными глазами Прияна рассматривала обе вещи. Она с детства хорошо знала подобные, но не могла даже предположить, как это попало в избу Ведьмы-раганы. Кто-то преподнес в дар прежним обитательницам избушки? Но до нее здесь жила Еглута – едва ли богатые свейские вожди стали бы дарить ей свое оружие. И вещи не выглядели такими уж старыми. Не скажешь, что они лежат здесь сто лет.
А может, это знак богов ей, Прияне? Боги послали ей оружие? Едва ли им хотелось увидеть, как она сядет на коня и помчится по полю впереди дружины. Может, предупреждают, что вскоре земле смолян понадобится ратная доблесть?
Прияна долго думала об этом, но ни к чему не пришла. Смешала в плошке немного соли, уксуса и белка от разбитого яйца, начистила ветошкой серебро, так что оно заблестело, как новое. Радовали глаз эти вещи свейской работы, достойные любого конунга. Может, боги хотели ей напомнить о том, что она происходит из рода Харальда Прекрасноволосого, что завоевал весь Северный Путь, объединил его под своей властью и превзошел могуществом всех земных потомков Одина?
Если так, боги не хотят, чтобы она навек осталась в этой избе!
Но эту мысль Прияна гнала прочь: возвращаться в мир битв ей пока не хотелось.
И вот наступила весна. День ото дня светало все раньше: зима постепенно стаскивала с мира покров тьмы, по утрам ему было свежо и зябко. Сперва вскрылась Ведьмина речка; санный путь по Днепру уже разрушился, на русло уже не выйти. Вдоль берегов протянулись широкие грязно-желтые полосы подтаявшего льда, между ними виднелись большие полыньи, где ползла густая, даже на вид тяжелая, едва проснувшаяся темная вода.
Снег в лесу лежит куда дольше, чем в поле, но теперь лишь в низинах дотлевали серые льдистые островки. Пришла пора собирать березовые и сосновые почки, показавшиеся из-под снега листья брусники, кору молодых дубов, калины и крушины, копать корни лопуха и девясила. Прияна велела вилькаям сделать ей туеса для хранения и принялась заготавливать зелья, будто и правда намеревалась жить здесь весь год и лечить всех, кто явится к Ведьминой ели за помощью. Добычу связывала в пучки и развешивала сушить под нарочно для этого устроенный навес возле избы. Каждый год Прияна собирала травы вместе с Ведомой – а в раннем детстве и с бабкой Рагнорой – и теперь, занимаясь этим в одиночестве, ощутила, что выросла. Земля и зелья говорили прямо с ней, никто больше не стоял между ними.
Она и сегодня собиралась на раздобытки, как сварится каша. Но вдруг почудилось: кто-то идет. Еще не различая среди звуков весеннего леса ничего особенного, Прияна осознала чье-то приближение. Постоянно прислушиваясь в наполненной лесной тишине, она научилась примечать происходящее не только с внешней стороны. Начинало казаться, что сама она простирается куда дальше границ своего тела и потому улавливает приближение чего-либо гораздо раньше, чем оно окажется в поле зрения или слуха. И вот сейчас кто-то шел сюда. Кто бы? Змей, парень из вилькаев, приходил всего три дня назад.
Но ей и в голову не пришло испугаться. В избушке Ведьмы-раганы она была так же недосягаема для зла, как сама Навь.
Это оказался все же Змей. Он шел так тихо, так сливался с лесом в своей серой одежде из некрашеной шерсти и с волчьей шкурой на плечах, что Прияна, как всегда, увидела его лишь тогда, когда он отделился от леса и сделал пару шагов через поляну.
– Будь цела! – Змей поклонился, не дойдя до избушки.
– И ты будь жив! – кивнула Прияна. – Что-то у вас случилось?
Простые хвори или повреждения вилькаи лечили друг другу сами, но в более сложных случаях наведывались к Ведьме-рагане. Хоть Прияна еще не носила этого звания, в науке исцеления она понимала больше, чем вся стая сразу.
– Не у нас. От князя прислали. Просят, чтобы ты завтра к полудню вышла к Ведьминой ели. Князь и сестра придут, говорить с тобой хотят.
К Ведьминой ели Прияна ходила лишь вчера. Похоже, у родных появилось к ней дело, не терпящее ожидания даже в семь-десять дней.
Вначале она поморщилась: отвыкнув от людей, и не хотела никого видеть. Но потом стало любопытно. Назавтра Прияна, взяв с собой лукошко и нож для сбора коры – здешний нож, избушкин, из наследства прежних Ведьм-раган, – пустилась бродить по едва просохшему лесу, огибая овраги, еще полные снега. От влаги палой листвы вскоре промокли ноги. Однако уже подмигивали с серо-бурого ковра желто-лиловые трехцветки[10], Солнцева Дева спускала свои сияющие косы сквозь верхушки, будто дразня, и в груди разгоралась беспричинная радость. Трехцветка тоже лечит от множества недугов, но ее Прияна жалела рвать: та была полезнее ей живая, чем сушеная. И, сидя на поваленном стволе среди мелкорослых подружек, молчаливо глазеющих со своих тонких стебельков, она почти с нетерпением смотрела на поворот речки, уже свободной ото льда. Какую весть несет ей мир живых?
В полдень на реке показался челн. Прияна сразу узнала худощавого, длиннорукого Станибора, который правил челном, а на носу – Ведому. На сердце потеплело при виде родни, Прияна радовалась встрече, но почему-то сейчас ей казалось, что она гораздо старше обоих. Наверное, потому, что живущая в избе Ведьмы-раганы всегда старше тех, кто приходит к ней из белого света.
Прияна подождала, пока они высадятся, потом встала и пошла навстречу. Поговорили о взаимном благополучии, о вестях от Соколины. После вскрытия Днепра отослав в Киев дань вместе с печальной новостью, та теперь ждала приезда нового посадника или распоряжений от своего брата. Поскольку сыновья Соколины еще не скоро дорастут до самостоятельной жизни, Мистина, ее сводный брат и единственный родич, мог прислать ей приказ со всем имуществом, оставшимся от мужа, перебираться в Киев.
– И полочане на днях прислали, – сказал Станибор, и по пристальному взгляду его серо-желтых волчьих глаз Прияна поняла: ради этого ее и вызвали. – Поклон тебе от Городислава Всесвятича.
Прияна сдержанно наклонила голову. И в глубине души, пожалуй, обрадовалась. Среди своих бесконечных размышлений в избушке она поняла простую вещь, которую, наверное, все остальные вокруг нее поняли давным-давно. Киевский князь Святослав вовсе и не собирается за ней присылать. Ему девятнадцать лет – если бы его мать и впрямь хотела видеть Прияну своей невесткой, за ней приехали бы года два-три назад. Она уже давно стала бы русской княгиней, жила бы в Киеве и носила бы второе чадо. Это забвение объясняется очень просто: шесть лет назад Эльга обручила сына с морованкой, дочерью Олега древлянского, и с тех пор держится того решения. За ней, Прияной, никто из Киева никогда не приедет. Княгиней Руси будет Горяна Олеговна, а она, смолянская княжна, может быть взята разве что младшей женой, чтобы черевьи снимать с госпожи-морованки! Чтобы стать матерью детей, которым не видать киевского стола. Но лучше она бросится в Днепр, чем позволит так унизить своих дедов.
