Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович
Ондрейка тоже ничего толком сказать не смеет. Поглядит, поглядит на него Олена, головой покачает, да и прочь пойдет. Слышит — хохочут на крыльце приказные. Так бы и оборотилась и плюнула на них, да за Ондрейку боязно.
А нынешний день пришла во дворец, Ондрейка к ней на крыльцо выходит и говорит:
— Ну, Олена, ноне я с тобой домой пойду.
У нее сперва и сердце упало.
— Что, — спрашивает, — аль не угодил чем?
— Не, — сказал ей Ондрейка. — Здоров, слава господу, царевич. Великий государь велел мне домой пойти побывать, а к вечеру указал опять во дворец воротиться.
Пошли — молчат. Все поглядывает Олена на Ондрейку. А как подальше отошли, не стерпело сердце у Олены. Посмотрела, как правой ногой загребает Ондрейка, а левая рука плетью болтается, и сказала:
— Царевич-то, Федор Алексеич, лутче тебя поди ноне шагает?
— Лутче, — Ондрейка ответил. — Царевич ноне и бегать может борзо.
— Вишь, царевича вылечил, а сам так и будешь хромой да однорукий.
— Да, вишь, Оленушка, — заговорил Ондрейка, точно виноватый. — Поздо ноне. Сразу-то после пытки неладно вправили, а тут уж срослась, не выправишь.
— Наградить тебя, сказывают, государь сулил, — заговорила снова Олена. — Ногу-то новую, чай, не пожалует. А пошто пытали? Не колдун же ты.
Ондрейка со страхом оглянулся.
— Полно ты, Олена, — сказал он тихо. — Про то молчать лутче. Так видно на роду нам писано. И то ладно, что жив остался.
Тут как раз к дому они подошли. У ворот поп Силантий стоит. Каждый день, как Олена домой приходила из дворца, поп ее у ворот ждал, в избу к себе зазывал, медом потчевал, брагой.
Как завидел Ондрея, навстречу пошел, кланяется. Ондрей под благословенье подошел, а поглядел на попа неласково. Да поп на то и не посмотрел, хоть и приметил. Сразу заговорил радостно:
— Ну, слава тебе, господи, Ондрей Федотыч! Вот и к нам побывать пришел. Царевич-то, Федор Алексеич, слыхали мы, ноне вовсе борзо ходит. Честь тебе, Ондрей Федотыч, великая. Вот, как наш-то русской лечить принялся, господь-то его и умудряет. Не то что немцев.
— От немцев и моя наука, батюшка, — сказал Ондрей хмуро.
— Може, наука-то и от немцев, Ондрей Федотыч, да лечишь-то ты по нашему, по православному, с молитвой. Немцы-то, они нехристи…
— Пошто немцев ругаешь, батюшка. Они тож богу веруют. Клеплют то̀ все на их.
— Ну, може, и так, — согласился поп. Не хотел он с Ондрейкой ссориться: — Ты не обижайся, Ондрей Федотыч. Я так молвлю, спросту. Что люди, то и я. А уж и рад же я, что государь ноне так тебя возвысил, Ондрей Федотыч! Изболело сердце мое, на Олену Ивановну глядючи, пока в темнице тебя держали. Судьи-то неправедные по грехам нашим! Ну, государь-от правду видит. Обоих ноне убрали — и Сицкого боярина и Алмаза Иванова.
— Слыхал я, — сказал Ондрей.
— Уж и жаден тот Алмаз Иванов, — заговорил опять поп. — С меня, вишь, десять рублев стребовал — мне-де из Смоленска родитель Оленин для его прислал. А каки десять рублев? ни сном ни духом не ведаю. Принес мне, правда, в тот день, как Олену Ивановну забрали, посланец из Смоленска грамотку, сунул в руку, велел тебе либо ей отдать, а сам бежать кинулся. Ничего и не молвил про казну. Видно, пропил, коли дал ему родитель Оленин. А я ту грамотку тотчас в приказ понес. Гадал — родитель, так, ведомо, на пользу что напишет. А он, родитель-то твой, Олена Ивановна, не того, без осторожки, стало быть, написал. Кабы знал, не понес. Ну, да бог на лутчее все нам строит. Алмаз Иванов сулил до родителя Олениного добраться, а до его самого государь-от добрался. Отодрали его да и с места сместили. По дворам ноне ходит, побирается… Не откажи, Ондрей Федотыч, зайди в избу мою. Сам ведаю, честь велика — как ты ноне во дворце днюешь и ночуешь, с золотых блюдов вкушаешь. А все, може, по дружбе моей, не побрезгуешь.
Сильно не по душе то̀ было Ондрею. Да взглянул на Олену, подумал: долго еще, надо быть, во дворце держать станут, а ей тут на одном дворе с попом жить — заклюет язва, — и сказал:
— Ну, ин, пойдем, батюшка. Не долго лишь. Дома-то не бывал еще, да и во дворец поспешать надобно.
─────
Примечания
1
Подъячими назывались младшие служащие в учреждениях.
2
Пищали — ружья того времени.
3
Бревна на подставках, которыми задвигались на ночь улицы, чтоб нельзя было пройти незаметно для караульных.
4
Поручительство, что жилец не украдет, не подожжет и будет платить условленную плату. Давали поручную за своими подписями бояре или купцы, известные в городе.
5
Приказами назывались правительственные учреждения. Здесь говорится о Разбойном приказе, где судили воров, разбойников, колдунов.
6
Послух — свидетель.
7
Верхняя широкая суконная одежда.
8
У людей побогаче лавки покрывались кусками сукна, называвшимися полавочниками. У богатых полавочники бывали и из шелка или парчи.
9
В то время писали на полосах бумаги вершка 4 в ширину. Полосы склеивали друг с другом, так что получались длинные полосы, иногда в несколько аршин, и их свертывали трубочкой. Такая трубочка называлась свитком.
10
«Государево слово» или «государево слово и дело» говорил человек, который знал, что кто-нибудь сделал или замыслил что-нибудь против царя. В таких случаях и обвиняемого, и доносчика, и всех свидетелей тащили в приказ.
11
Ярыжками назывались тогда чернорабочие, а также сторожа.
12
Вором назывался тогда вообще дурной человек, — мошенник, обманщик, врун — хотя бы он и не крал ничего.
13
Верхняя широкая одежда из сукна длиною до пят. Ее надевали, выходя из дому, поверх кафтана, а в дорогу и поверх шубы.
14
Старшие служащие каждого Приказа.
15
Доносчица.
