Александр Казанцев - Школа любви
Мы стояли, сжимая друг друга в объятиях, прижимаясь все тесней и тесней в безутешной жажде слиться, задыхались от поцелуя ненасытного, уже не приносящего ни облегчения, ни восторга, и не могли разомкнуть губ.
Стремительное течение родной Бухтармы уносило горячую струйку моего шального семени…
Это было будто соитие с рекой…
Разгоряченные, не сразу ощутили мы, как холодна вода августовской горной Бухтармы, а когда враз почуяли, выскочили на берег, уже почти отрезвленные, не глядя друг на дружку, стали быстро одеваться. Вот тогда Ромашка и обнаружила пропажу лифчика… Испугалась: папка сразу увидит!.. Да, тесная голубенькая футболка едва не прокалывалась сосками, даже меня вдруг застыдясь, Ромашка прикрыла грудь рукой…
Долго и тщательно искали мы не грузди, а пропажу. Лифчика не оказалось ни у разворошенного стожка, ни в зарослях по пути нашего бегства к Бухтарме. Быть может, унесли его, как трофей, ушлые и любознательные пионеры, чтобы веским аргументом служила эта почти невесомая находка в пользу правдивости их восторженных рассказов…
Едва не плача, полыхая стыдливым румянцем щек, нарвала моя подружка на обратном пути огромный букет ромашек, чуть ли не сноп; прижимая его к груди, и вышла к отцовской машине. Я плелся за ней виновато и подавлено.
Отец встретил нас у «Москвича», грустно перебирая груду известково-белых груздей, высыпанных на расстеленный брезент. Сосредоточенно зачищал их складным ножичком.
— А вы, значит, цветочки собирали, и то ладно, — усмехнулся невесело. — Беда с вами, ребята…
И всю обратную дорогу молчал, будто разом позабыл все анекдоты. Мы с Ромашкой тоже ехали молча — рядом, на заднем сиденье, но не касаясь друг друга. По-прежнему она прижимала к груди спасительный букет, ромашки в нем были свежи и беззаботны, но у меня уже не было уверенности, что любая из них скажет «люблю!»
Ромашка шепнула мне на прощание горячо и отчаянно:
— Все завтра будет. Все!..
А назавтра у нее поднялась температура чуть ли не под сорок. Дала себя знать студеная бухтарминская вода…
— Ну, надо же!.. — плакала по-детски Ромашка. — Я ведь так хотела!..
И не боялась вовсе, что услышит мать, заваривавшая на кухне лечебные настои.
Ромашка героически пила все выписанные лекарства, обжигающие травные чаи и даже «радикальное средство», предложенное мной, — теплую водку с перцем. От зелья этого она опьянела, стала кричать, что поедет со мной в Томск, что уже не может так больше, «гори оно синим пламенем, медучилище!..»
На кухне по-коровьи вздыхала толстуха-мать. А я тогда поймал себя на мысли, что почему-то не радуюсь словам подруги. Досада за вновь отсроченные плотские радости была во мне горяча…
Температура упала только дней через пять. Вечером я вывел Ромашку погулять. До моего отъезда оставалось уже совсем немного.
— Давай завтра на гору уйдем, спрячемся… — предложил я.
— Заболела я, миленький… Прости меня… — ответила она, прижимаясь головой к моему плечу.
— Как? — не понял я. — Ты же вроде выздоровела!
— Как женщины каждый месяц болеют… Почти на неделю раньше… Это от температуры, наверно… Прости меня, миленький…
Что-то нехорошее, недоброе сквозануло тогда стальным холодком во мне: теперь уже не сбудется!.. Сидели молча под свесившейся листвой вязов, слушали веселенькую музычку, учащенным пульсом несущуюся с танцплощадки, но не веселила она, во мне так даже досаду разжигала. И говорить совсем не хотелось. О чем?..
Возле постамента устроились распивать очередную, по всему видно, бутылку трое парней. Разборку меж собой устроили, мать-перемать завели. Никогда я особой смелостью вроде не отличался, но тут грызущая изнутри досада мгновенно вырвалась наружу:
— Кончайте лаяться, козлы!
И через мгновение во мраке, разрываемом ритмическими вспышками «цветомузыки», сверкнули три финача. Испугаться я, честно говоря, просто не успел. Вскочил, принял оборонительную позу, хотя… еще немного, и… я бы испугался. Но тут рванулась вперед отчаянная Ромашка.
— Ах, ножики у вас! — закричала она, закрывая меня собой. — А мой папка главный прокурор!..
Глухо матерясь, трое парней ретировались во мрак. А мы подались в другую сторону. Молча пошли, не бежали вовсе. Чуть погодя даже смеялись по поводу отца-«прокурора». Но, боже, как пакостно было у меня на душе!.. При всем том я мысленно благодарил Ромашку: не за то вовсе благодарил, что не ткнулись в меня с хряском финачи, а за то, что не позволила она мне испугаться при ней.
В темном подъезде целовались так исступленно, будто прощались уже. Ромашка вдруг надумала просить меня остаться ночевать у них: «На кухне тебе постелем, раскладушка есть…»
— Ага, и отец твой с шахтерским фонарем будет меня всю ночь караулить, — недобро отшучивался я.
А когда поняла Ромашка, что все равно не соглашусь, стала меня прогонять:
— Костенька, иди, боюсь я! Иди скорей, далеко ведь тебе… Темень вон какая!..
Утром меня опять разбудила спозаранку бабушка, сообщив, что «пришлындала твоя». Я уже не переспрашивал — кто.
Мы с Ромашкой заперлись в пропахшей корвалолом «стариковской» комнате. Целовались до умопомрачения. Но поцелуев мне было уже мало. А ничего другого и быть, разумеется, не могло… Забываясь на время, все же прислушивались к голосам деда и бабушки, доносящимся из кухни — они, «погутарив трошки», петь вполголоса затеяли, как певали когда-то в хоре орликовского храма на Украине… Ромашка трепетала не только от страсти, но и от боязни, и все оглядывалась на глядящего из «красного угла» сурового Николу-угодника, все запахивала-застегивала кофтенку, шепча умоляюще «потом, потом!..» — мешая мне целовать маленькие и тугие бутоны ее сосков, позволяя однако вновь и вновь выпрастывать из петелек перламутровые пуговки, извлекать поочередно из тесного плена лифчика то одну, то другую грудь для поцелуя.
Вот тогда-то, даже не получив того, что так давно и так страстно ожидал, я окончательно убедился, что любим. Но именно тогда впервые сквозь жар моей неутоленности пробился холодок мысли: «А сам-то, может, и не люблю…»
От Ромашки услыхал я опять те же обещания, те же просьбы: «Потерпи, миленький!..» И уже тогда понял, что терпеть больше не стану. Дудки!.. Чашка терпения лопнула, как хохмил Тихон, мой новый приятель по институтскому литобъединению. Целовал Ромашку, а мысли мои были уже в Томске. Нет, не с Еленой, просто уже вдали от родного городка…
Да, я и сам понимаю, вижу, сколь сумбурны мои порывы, но так оно и было тогда. (Или всегда?) Я не только излишне, пожалуй, податлив ко всему романтическому, но и, чуя нехватку последнего, готов напускать романтический флер на любые события. Во всяком случае, рассказ мой о стычке возле зыряновской танцплощадки вышел столь красивым и возвышенным, что Елена, выслушав меня, только вздохнула:
— Если так — тогда, конечно… Тут такие страсти…
Резко повернулась и ушла по длинному сумрачному коридору общаги. Спинка гордая, прямая. Так навсегда уходят.
Я ведь, еще утром приехав в Томск, до вечера избегал ее. Натали на разведку пришла, едва я разложил привезенные веши в свое отделение встроенного шкафа и затолкнул полегчавший чемодан под кровать.
— Ленка там изъерзалась уже, — сообщила она, сияя всеми веснушками, — а ты вроде как и не торопишься к ней…
— Ну и не тороплюсь, твое какое дело? — отрезал я, привешивая над кроватью фотографию Ромашки в самодельной берестяной рамке.
Натали расцвела, будто я ей приятность какую сказал.
— Да мое дело уже моль съела!.. — и поспешила вон из комнаты, торопясь, видать, растрезвонить всем химулькам новость обо мне.
И хоть не услыхал я ни одного упрека от Елены, а вовсе не почувствовал облегчения от того, что все так благополучно разрешилось, не было ни сцен, ни слез. Напротив, ощутил себя вдруг уязвленным. Обманутым. Брошенным.
Вот как легко, оказывается, расставаться со мной!
Очень скоро смурными думами о Елене почти совсем вытеснились воспоминания о Ромашке. Меня бесила показная невозмутимость Елены, я пытался поймать ее взгляд на лекциях, но она, казалось, целиком была поглощена конспектами. На регулярные групповые пирушки она теперь не являлась, уходя то в библиотеку, то в театр, а то и вовсе, по слухам, в церковь. Я напивался, кричал, что Ленка зубрилка, монашка, что чересчур задается, не считая себя ровней другим.
Уязвленное самолюбие кричало во мне. Ощущение утраты не давало покоя.
Однажды в погожее сентябрьское утро вся наша группа выбралась за город на «пикник у обочины». Я втайне ликовал, что Елена на этот раз не откололась от «спаянного и споенного» коллектива. Просветлела хмарь и в глазах Иванова, хотя после многочисленных завалов в минувшей сессии ходил он уже в кандидатах на отчисление. Видать, опять заронила надежда шебутной лучик в душу полукровного болгарина.
