Слав Караславов - Восставшие из пепла

Но, несмотря ни на что, обряженные в тяжелые доспехи воины продвигались вперед, покорные беспощадной воле василевса.

И колеса повозок все скрипели и скрипели надрывно, словно оплакивая будущие жертвы.

Утро было пасмурное.

Из проемов в свинцовых тучах, будто из свежих ран, струился красный свет, окрашивая громадный хребет моря и предвещая плохую погоду. Калоян натянул поводья, и конь остановился на каменистом крутом берегу. Багровое море лежало у ног царя. Он опустил поводья и подумал, что война — обманчивая игра славы. Он сам желал войны, сам повел войска на Одессос[85]. Алексей Ангел должен испытать его тяжелую руку, заплатить за смерть Иванко, за Крестогорье, за обманутые его надежды. В сущности, чего он ждал? Иванко есть Иванко — заговорщик, непостоянный, легкомысленный человек. Калоян не доверял убийце царя Асеня. Но все-таки он пошел на союз с ним. И честно выполнял свое обещание, да, видно, Иванко не поверил его честности. Иначе он не стал бы вновь искать дружбы с их общим врагом, вероломным Алексеем Ангелом, вместо которой нашел свою смерть. Калоян резко повернул коня и подъехал к свите. Флажки на копьях пришли в движение. Царь остановился подле Слава:

— Брат Иванко Мите спасся… Это правда?

— Спасся, царь.

— Как?

— Бежал, царь…

— Бежал?! — И, нахмурив густые брови, Калоян добавил слегка раздраженно и язвительно: — Бегать — это у них в роду, а вот сделать что-либо полезное… — Калоян пришпорил коня и устремился к крепости. За ним последовала вся свита.

Они приближались к покоренной крепости Одессос. Глубокие крепостные рвы были завалены ракитником и землей. Тела убитых еще не собрали, и они в тусклом свете утра были похожи на намокшие под дождем бревна. Груды трупов лежали у крепостных ворот и под боевыми площадками на крепостных стенах. Во время последнего штурма какой-то ромей погиб на зубцах стены и сейчас висел там, как одежда, вывешенная для просушки. Подъезжая к крепости, царь то и дело поглядывал на убитого, будто ожидая, что вот-вот появится хозяйка и березовой палкой начнет выколачивать сушившуюся одежду. Отяжелевшие вороны взлетали с трупов и лениво кружили над всадниками. Их карканье усиливало и без того тяжелую утреннюю хмарь.

Унылое утро омрачало радость победы. А ведь был канун пасхи. До вчерашнего дня торжественно гудели колокола в богатом городе, разодетые ромеи толпились в церквах, воздавая хвалу сыну божьему. До вчерашнего дня их мысли занимали зажаренные туши ягнят и крашеные яйца, а сейчас вот многие из горожан валялись трупами на улицах каменного города и на высоких его стенах. Те, кто принял смерть с оружием в руках, заслуживали этого, но в чем вина погибших женщин и детей? В то же время Калоян не мог осуждать своих воинов. Ромеи каждый дом превратили в крепость, и его воинам пришлось брать приступом каждый дом. Калоян дважды отправлял гонцов к городским властям и дважды во избежание лишнего кровопролития предлагал сдаться, но те отказывались, а второе его посольство с ругательствами и угрозами сбросили со стены. Ромеи надеялись на прочность своих крепостных стен, но хитроумные машины Феофана предрешили исход штурма. Его подвижная осадная башня уверенно преодолела широкий ров, а перекидные мосты, как гигантские ладони, вцепились в каменные зубцы, и люди ринулись по ним на крепостную стену. Потом бой продолжался на улицах и в домах города — страшный и беспощадный. Калоян, нахмурив брови, подал знак куманской коннице ворваться через захваченные ворота в город, а сам решил отойти на ночевку в ближайшее поселение. Он видел, что победил, знал, что в побежденном городе найдется место для него и его людей, но ему не хотелось быть свидетелем куманских погромов. Калоян не терпел грабежей и мародерства своих союзников, но и ссориться с ними пока не хотел, потому что еще нуждался в них. Страсть к диким грабежам была в крови куманов. Даже брат его жены Целгубы, Цузмен, бывший в числе приближенных, не мог побороть свою алчность и к ночи покинул свиту, чтобы получить свою долю награбленного. С ним ушел и Борил, племянник Калояна…

Перед главными воротами толпились встречающие. Священники гнусавили молитвы, две испуганные молодые женщины держали поднос с хлебом, от которого исходил свежий, приятный аромат, смешивавшийся с тяжким запахом человеческой крови, пропитавшим воздух. Люди расступились, дали дорогу куманским барабанщикам, выбежавшим из крепости навстречу Калояну и его свите. Барабаны ударили громко и яростно, вспугнув дремавших на деревьях ворон, которые, взлетев огромной черной стаей, покружили над крепостью и исчезли.

Такой пасхи ромеи еще не видели, а болгары не помнили. Одни проклинали сына божьего, а другие восхваляли его. Опущенные в землю глаза ромеев говорили о печали, а барабаны куманов сыпали радостный гром. Калоян был угрюм, как это серое утро. Молча он въехал в город. Остановил коня, когда чей-то ребенок, уронив крашенное молочаем яйцо, бросился за ним прямо под копыта его лошади. Царь достал из кожаного мешочка, привязанного к широкому боевому ремню, золотую монету и бросил ребенку. Монета звякнула о камень, покатилась, но мальчишка даже не взглянул на нее, глаза его неотступно следили за желтым крашеным яичком.

И Калоян пожалел, что он не ребенок, ибо у детей собственное представление о ценностях этого мира.

Небольшие корабли быстро достигли Царьграда. Напуганные люди, прибывшие на них, привезли тревожную весть: мизийцы завладели крепостью и городом Одессос! Калоян, самозваный царь болгар, разрушил стены города, а рвы вокруг крепости завалил трупами ромеев! Константинопольские виноторговцы, сапожники, портные побросали свои лотки, лавки, мастерские, целыми днями толклись на улицах и площадях, обсуждая новости. Вскоре стало известно, что судьбу Одессоса разделила и крепость Констанция[86]. Мало кто и знал, где она находится, а большинство вообще о ней не слыхало, но волнение в городе царей все более усиливалось, уже в открытую пошли разговоры — а что же думает василевс, до каких пор он будет тешить свою подагру, ведь безнаказанно льется ромейская кровь! Почему взимаются военные налоги, если войско не в состоянии защитить жизни ромеев?!

Эти разговоры дошли до василевса. У Алексея Ангела снова разыгралась подагра, невыносимые боли не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Набег самозваного царя мизинцев на его крепости как бы свел на нет его победу над Иванко. Пусть с конепасом обошлись не по-рыцарски, вероломно заманили в ловушку, но император был доволен — смутьян издох у его ног, а потерянные было земли вновь вернулись под скипетр империи. Управлять ими он оставил своего любимца Иоанна Спиридонаки[87], бывшего портового грузчика.

Спиридонаки василевс увидел случайно на кипрской пристани, подивился его несуразному рту с толстой отвисшей губой и его косым глазам, белым, как у вареной рыбы. И надо же было случиться — поднимаясь по сходням на корабль, Алексей Ангел споткнулся и полетел в щель между кораблем и причалом. Плавать василевс не умел, и кормить бы ему рыб, если бы не этот урод. Он мгновенно бросился в воду и выволок императора на сушу. Оправившись от испуга, василевс попытался превратить это происшествие в веселое приключение и тотчас распорядился доставить на корабль урода. Тот совершенно спокойно предстал перед императором и смотрел куда-то в сторону своими косыми глазами.

— Ты меня спас. Чего ты хочешь за это? — спросил Алексей Ангел.

— А что ты можешь дать? — вопросом на вопрос ответил урод.

Василевс такой наглости не ожидал.

— Да знаешь ли ты, кто я?

— Знаю!

— Тогда говори!

— То, чего я хочу, ты не сделаешь.

— Скажи, я хочу слышать.

— Прикажи, чтоб я стал красивым.

— Красавцем я тебя не сделаю, а вот богатым — могу! — произнес василевс. — Но прежде чем я сделаю тебя богатым, я научу тебя, наглец, разговаривать с императором…

Урода добросовестно избили, после чего император зачислил его в свою свиту. И Алексей Ангел не пожалел, что взял во дворец этого бывшего портового грузчика. В его присутствии он чувствовал себя как-то спокойнее. Свирепое лицо грека внушало страх всем его приближенным. Именно поэтому, когда василевс высказал намерение сделать Спиридонаки управляющим бывших земель Иванко, никто из свиты не возразил. Более того, все облегченно вздохнули при мысли, что избавятся наконец от этого человека. А Иоанн Спиридонаки, узнав о такой милости василевса, впервые склонил перед ним колени, поцеловал его красный сапог. В косых глазах его стояли счастливые слезы, и, к великому удивлению царедворцев, они потекли не в разные стороны, как смотрели глаза грека, а вниз, по щекам, как у всех людей.