Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома
Прямо с холма сотни людей хлынули в город, сметая на пути жидкие цепи дружинников.
Волхвы бежали впереди горожан, вздымая над головой факелы чистого, живого огня. Толпа ворвалась в квартал, где жили варяги. Дома и землянки были пусты — почти все варяги, кроме христиан, на капище. Безумной волной, словно стадо взбесившееся, залила толпа узкие улицы, обступила избу Фёдора. На крыльцо выскочили Фёдор и сын его Иван. Полуодетые, без шлемов и панцирей, с обнажёнными мечами в руках.
— Что вам нужно? — крикнул Фёдор, становясь так, чтобы стрела или камень не попали в совсем ещё юного Ивана.
— Боги требуют жертвы! Подай сына своего! — вопил, брызгая пеной в истерическом припадке, волхв.
— Не боги они, а истуканы деревянные! Сатана, враг человеческий, помутил разум ваш, что требуете вы жертвы людской!
— Отдай сына! — вопила толпа. — Или мы тебя убьём!
— Звери вы! — закричал Фёдор. — Звери вы бессмысленные в облике человеческом! Ославьте кровавые замыслы свои!
— Ага, боишься! — злорадно, кривляясь и приплясывая, кричал волхв. — Не боялся богов наших хаять! А теперь они мстят тебе!
— Это ты мне мстишь, собака! — ответил волхву Фёдор. — А смерти ни я, ни сын мой не боимся! С верою и умрём за Христа!
Кто-то из жрецов повёл речь мирную:
— Признай богов наших, варяг! И мы принесём в жертву только сына твоего! Перун возьмёт его к себе, и он будет благоденствовать! А ты будешь жить в славе и покое — сын твой пойдёт к нашим богам.
— Я поверю в ваших богов, — спокойно ответил Фёдор, — если они смогут оторвать от меня сына моего.
Отец и сын замерли, выставив мечи.
— Верую! — запел юноша. — Во единого Бога Отца, Вседержителя...
Несколько копий, пущенных одновременно, пронзили насквозь отца и сына, навеки скрепляя их вместе. Подрубленное, рухнуло крыльцо. Волна хвативших браги язычников наваливалась на изгородь двора, ломилась в ворота.
Волхв метнул факел под соломенную крышу избы, и она пыхнула костром.
— Боги мстят оскорбителям своим! — выкатив белые глаза, кричал волхв.
А по улицам плотным строем шли конные дружинники Добрыни, бичами и древками копий разгоняя возбуждённую толпу. Только возвращение славянской дружины спасло город от многочисленных жертв.
Но несколько дней город не знал успокоения. Затворились в своём конце хазары, грозя побить стрелами всех, кто приблизится к ограде их поселения. Варяги били до смерти всякого, кто попадался им в их конце Киева и не был их племени. Бились между собою и опрокидывали идолов других племён кривичи и радимичи, поляне и древляне. Как ни метался Добрыня древлянский с конной дружиной разнимать драки, а везде поспеть не мог!
Монахи печорские открыли свои подземные переходы и уводили в гору киевских христиан...
Подняв стражу на стены города своего, ждал нападения толпы Владимир-князь.
Он собрал всех послов иноземных для совета и распытывал их, случается ли в их краях подобное. Иудеи отнекивались, а византийцы честно ответили:
— Чернь всегда склонна к бунту. И надобно содержать дружину обученную, дабы быстро могла волнения подавлять.
— Но волнения у вас в государстве не утихнут, — сказал византиец, оставшись наедине с Владимиром, — пока в княжестве твоём, Владимир, не будет единой веры для всех.
Сидя бессонной ночью у теремного окна и глядя, как бродят по улицам Киева дозорные с факелами, Владимир долго думал над этими словами.
Собственно, он думал об этом и прежде, и постоянно. Его новая держава, теснимая со всех сторон старыми врагами и новыми, поскольку становилась она сильной и богатой, обречена на распад, как Великая Хазария, где, как в державе Киевской, собраны разные языки и дети многих родов и народов. Ибо никто ни в Хазарии, ни в Киевском каганате не чувствовал себя сыном этой державы. Враждовали и веровали своим богам хазары-тюрки и хазары-болгары белые и болгары чёрные, принявшие и прочие народы: черкасы, ясы, буртасы, ко только незнающие люди называют общим и «хазары». А ни они сами, ни соседи их одним дом не считали.
«И у нас так-то! — думал князь. — Варяги, русы, меря, мурома, чудь, хазары, евреи, а славян и счёт потерять можно: поляне, древляне, северяне, вятичи, радимичи, сербы, хорваты, болгары славянские, греки, словене ильменские, кривичи, аланы, торки, чёрные клобуки... Как всё это в единую державу сплотить? Можно, конечно, один народ оставить, — скажем, одних полян киевских, а остальных разогнать, не пускать в державу; да жить такая держава будет не дольше, чем от рассвета до заката, — слабее слабейшего сделается! Ни в одной земле, ни в одном княжестве державы Киевской один язык не живёт, но пребывают языки многие! Как соединить их, разных, в единое тело?»
В терем, тяжело бухая сапогами, вошёл Добрыня.
— Ну что там, вуйку[11]? — спросил его Владимир.
И грузный седеющий Добрыня, присаживаясь на лавку, сказал:
— Да поутихло маленько...
Он выпил из княжеского кубка, закусил яблоком.
— Надо единую веру, — сказал он племяннику. — Все в один голос говорят. Единая вера нужна.
— Единая так единая! — сказал князь. — Давай единую веру насаждать.
Он прошёлся по горнице.
— Коли не могут люди богов своих меж собою примирить, давай им единого бога оставим. И будет сим богом — Перун, бог отца моего, бог достойный, бог сильный, воинский! Пойдёшь по городам и весям, а пуще всего в Новгород — оттуда все крамолы идут...
Добрыня ухмыльнулся.
— Чего смеёшься? — спросил князь.
— И мы! — сказал Добрыня. — И мы с тобой из Новагорода пришли в Киев.
— А хоть бы и мы! — подтвердил Владимир,— Новогородцы вечно ковы куют! Неугомоны! Вот и начни с них. Всех прочих богов — долой! Пущай один Перун будет для всей Руси.
— Не отдадут своих богов славяне, — сказал Добрыня. — Кровь польётся!
— Пущай кровь льётся, а держава крепится! — запальчиво сказал князь.
— Ты князь, тебе виднее, — согласился Добрыня. — А наш-то древлянский бог не Перун, а Сварог.
— Да это одно и то же, только имена разные.
— Да нет! Мне тут волхв знающий толковал, да я не запомнил: Хорс и Сварог — одно и то же, а Перун — нет.
— Пущай один Перун главным богом будет, остальные ему в подчинении.
— Вроде как ты — князь, остальные — бояре, — объяснил себе Добрыня. И тут же подумал, что многие на княжеское место норовят. — Тут силой придётся!
— Затем тебя и посылаю! Силой так силой...
— Когда выступать? — спросил, поднимаясь, Добрыня.
— Вот тут поутихнет, и поезжай. Не тяни, а то в самую слякоть да распутицу попадёшь, на полночь ведь поедешь...
Добрыня мешкал.
— Чего ты? — спросил князь.
— Сказывают, к тебе какой-то храбр приехал. Христианин...
— Ну, приехал, так что?
— Сказывают, он Соловья у тебя во дворе зарезал, Одихмантьевича, коего сколь годов взять не могли. Верно?
— Верно.
— Так ведь он Чернигов от канглы освободил и полон распустил.
— Ну и что?!
— А ты его в погребе голодом моришь!
— Не твоего ума дело! — вскипел князь.
— Смотри! — сказал Добрыня, — Он доя смердов — герой! Смотри!
— Я тебе сказывал в Новагород идти, вот и ступай!
— Ты князь, тебе виднее! А только так-то людей верных казнить безвинно начнёшь — не пришлось бы нам опять за море к варягам подаваться!
— Иди! — закричал князь. — Разговорился тута!
— Не ори! — спокойно урезонил буйного князя Добрыня. — А то как возьму хворостину по старой памяти...
Владимир представил, как грузный седоватый Добрыня заголяет его — князя киевского, — и прыснул со смеху.
— То-то и оно, что князь... — вздохнул Добрыня, подходя к племяннику и целуя его в лоб. — А следовало иной раз, ох как следовало бы... Не путно живёшь! Бестолково.
— Полно тебе ворчать-то! Самому тошно!
— Ан не живи так! Раз тошно.
— А как жить? Кабы этих дуроломов плетьми не разогнали, так они бы весь Киев пожгли... Видишь, вона варягов двоих убили! За что? И ты мне убийц сыщешь! — опять превращаясь в прежнего крикливого и взгального князя, закричал Владимир. — Средь бела дня людей режут.
— А ты пои их больше! — тоже повысил голос Добрыня. — Дружина твоя обожралась вся на пированиях. Что ни день — то веселие, что ни веселие — то пьяны суть!
— Веселие руси есть пити! И не можем без того быти! Русь никакого веселия, кроме как хмельное питие, не ведает...
— Пити, да не утшватися! Оне что, и в домах своих пьют? А кто на ловы ходит? Кто невода тащит? Это русь у тебя в дружине пьяна! А небось в лесах да в болотах северных не больно повеселишься. Их тамо новогородцы, да сумь, да варяги мигом окоротят! А тут что русь, что варяги, что хазары-дружинники — все пьяны от безделия! Ан не зря варяг Феодор, коего славянские волхвы намедни убили, говаривал: «Безделие — всем порокам ворота!» Именно так.
