Валерий Мухачев - Сын предателя
Поэтому он просто спросил:
-Правда, здорово?
-Очень неплохо, - скромно оценила девушка шедевр семнадцатого века. - А вы так можете?
-Я - студент! - засмеялся Николай. - Мне ещё надо поучиться хотя бы года два.
-Вы - третьекурсник? - обрадовалась девушка.
-Нет, я уже перешёл на четвёртый курс.
-А в каком городе вы учитесь?
-В Ижевске.
Девушка внимательно посмотрела на него и, ничего не сказав, медленно стала двигаться к следующему полотну. Николай последовал за ней. Молча они рассматривали лица, одежды и атрибуты власти и богатства. Их шествие молча продолжалось минут пять. Девушку это не раздражало, а Николаю вдруг стало приятно вот так, молча, смотреть то на картину, то на живое творение в виде незнакомки, которая не стремилась уйти или отстраниться. Как будто она чего-то ждала.
-Вы меня можете проводить, - наконец, произнесла она, когда были пройдены три или четыре зала.
-Хорошо, - просто согласился Николай, не удивляясь тому, что они даже не познакомились. Сама система советской власти, в годы которой между богатым и бедным стояла только машина, да ещё, может быть, дача, не отдаляла молодых людей настолько, чтобы следовало сразу интересоваться, в какой квартире, какая зарплата, академик ли папа и так далее!
Страна приучила молодёжь легко доверять друг другу, так как в моде не было похищений, да и преступления широкой огласки не получали. Вообще 1962 год отличался мягкостью нравов благодаря строгости законов.
Группа студентов уже не существовала для Николая. Они шли по Невскому проспекту, спустились в метро, поднялись на скромный проспект, прошли его, потом повернули на более тихую улицу, дошли до какой-то трамвайной остановки и сели в трамвай.
Николай ехал куда-то, не думая о том, как он будет возвращаться, сумееет ли найти дорогу обратно. Он смотрел на девушку, ему хотелось нарисовать её портрет, настолько она была прекрасна в этом старом, скрипучем трамвае. Они вышли в каком-то районе Ленинграда, который ничем не отличался от его допотопного района в Ижевске. Разочарованно он рассматривал типовые пятиэтажки, в одной из которых жила девушка. И сам яркий Невский проспект, который только недавно радовал глаз, казалось, находился неизмеримо далеко от этого другого Ленинграда.
-Ну, вот, я и приехала, - прервала молчание девушка.
-Вы здесь можете каждый день ходить по музеям, - сказал Николай, - а мне уже скоро надо будет уезжать.
-Вы можете перевестись в наш институт. Вас примут сразу на второй курс.
-Правда?
-Думаю, да.
-Здесь где-то и жить ведь надо будет. Это меня пугает.
-Вы же будете жить с нами, - она сказала это так, будто уже знала о нём буквально всё.
А он смотрел на неё с нескрываемым изумлением. В горле его застрял какой-то комок, отчего он не мог несколько секунд что-либо ответить. Девушка уже окончательно казалась ему загадочной. Или её кто-то принуждал срочно выйти замуж за кого угодно, или она имела указание именно его выбрать в женихи, перевезти в Ленинград. Это уже не на шутку его напугало.
-Давайте завтра встретимся и обсудим этот вопрос, хорошо?
-А где?
-Ну, в Метро, например, где мы с вами сегодня вышли.
Девушка утвердительно кивнула головой и нырнула в обшарпанный подъезд.
Николай долго ехал назад в ядовито поющем на поворотах трамвае, который был более древним, чем чешские трамваи в Ижевске. Потом он мчался в Метро, светлом и шикарном.
Снова оказавшись на Невском проспекте, он быстро нашёл гостиницу. В номере его встретил возбуждённый Каргашин, долго осматривал его с восторгом.
-Ну, как? - только и произнёс он, весь сгорая от любопытства.
-А никак, - вяло ответил Николай, - предложила жениться на ней.
-А ты?
-Чудно как-то. Я даже фамилии её не знаю. Завтра договорились встретиться.
-Да ты хоть поцеловал её?
-Ну, что ты такое говоришь! Поцеловать! Девушка серьёзная, хочет, чтобы я учился в Ленинграде, а я - с поцелуями!
-Ну, значит, не придёт, - заключил Каргашин, - забудь и выкинь из головы.
глава 32
Хозяин крайней избы не на шутку испугался. Он тут же проводил Надю через огороды к Матрёне, ещё бодрой старушке, и просил не заходить к нему на обратном пути. Объяснений этот мужик никаких не стал давать. Но Матрёна просто объяснила:
-Полицаи вернулись, один тебя видел, так что ты уж придумай, что отвечать, когда остановят тебя. Мне бояться нечего, я уже пожила своё. А ты - молодая, жалко будет, как вороньём на тебя набросятся.
-Чего ж придумать-то? - растерялась Надя. Ей сразу вспомнилось, как с ней обошлись полицаи ещё совсем недавно. На лице сразу появились слёзы.
-Фёдор-то от язвы мучается страшно, а я и не знаю, как помочь! - запричитала она.
-Да, болезнь эта тяжёлая, врачи её умеют только резать. А вот спирта у меня немного осталось! Без спирта тут никак не будет облегчения. Пусть примет, да проследи, чтобы не проглотил в однорядь! Растяни на четыре раза. Они, мужики-то, как увидят это пойло, пока всё не выпьют, не остановятся. И вот травка. Завари, и пусть пьёт за час до еды по столовой ложке. А больше помочь нечем. Молочка бы ещё. Ну, ступай!
Надя шла по заснеженным огородам, косясь по сторонам, постоянно проваливаясь в борозды, незаметные под белым покрывалом. Невероятному везению объяснения не искала, будучи неопытной в военном искусстве. Без приключений вышла из деревни, никем не остановленная и никто за ней не гнался следом. Казалось, ни немцам, ни полицаям до неё дела не было.
Объяснение пришло в виде целой группы полицаев и немецких солдат, ворвавшихся через полчаса после её возвращения в дом, где мучился Фёдор. На их счастье у них не нашли оружия, а Фёдор был в таком состоянии, что не только не походил на партизана, но и был в полуживом состоянии.
-Ну? - коротко спросил полицай, переведя слова главного немца.
-Муж мой, муж! - заторопилась Надя. - Болеет, вот, ходила за лекарством!
-А что не в деревне живёте? Прячетесь?
-Что вы! Мы не хотим стеснять родственников! - неожиданно для себя вдохновенно соврала Надя. - Больного-то кому ж надо из родных? Боятся, что помрёт, а зимой хоронить-то неохота.
-А кто родственники? - с недоверием спросил полицай. Надя выдержала паузу, готовясь к самому худшему, но на её счастье другой полицай перевёл приказ немецкого офицера возвращаться. Немец, по-всему, был доволен, что партизан не оказалось и рисковать жизнью не пришлось. Полицай махнул рукой товарищу и процедил:
-Да чёрт с ними! Не тащить же эту развалину на допрос. А баба никуда не денется. Нет партизан и ладно.
Надя долго сидела над неподвижно лежавшим на полу Фёдором. Руки её дрожали от пережитого страха. Она даже не знала, кого бы записала в родственники, если бы полицаи продолжали допытываться и дальше. У хозяина крайней избы родня, наверно, была известна всей деревне.
Матрёна, которая не боялась смерти, выпроводила её тоже поспешно из дома. Старик, который не отдал ружьё, не был знаком с нею. И больше она никого не знала. Народ боялся, как она поняла, не столько немцев, сколько полицаев, биографии которых были испорчены этой советской властью.
Многие, если и не были сосланы, как кулаки, были разорены раскулачиванием и ненавидели коммунистов. Война всех поставила на свои места. Кто-то мог прожить до конца дней своих, затаив злобу и на власть, и на исполнителей её законов.
Фёдор, наконец, пошевелился, открыл глаза, мутным, непонимающим взглядом упёрся в Надины стоптанные валенки. Она потрясла легонько его за плечо:
-Очнулся, Феденька? А я принесла лекарство! Сейчас затоплю печку, заварю травку, попьёшь и станет легче.
Надя и в самом деле верила старухе, надеясь, что вот её товарищ встанет, улыбнётся и, как ни в чём ни бывало, будет рассказывать какую-нибудь историю, укорачивая этим длинные вечерние часы.
Но Фёдор не встал ни в этот вечер, ни в следующие. Он просто угасал, становясь всё худее, хотя и до этого обострения болезни не отличался упитанностью. Жуткие провалы щёк не обещали ничего хорошего. Глаза его провалились, движения были вялыми, и Наде было непонятно, как вытащить его из когтей старухи с косой, которая по ночам снилась ей всё чаще.
В деревню она теперь ходила не таясь, зачастила к знахарке, которая, видя равнодушие немцев к гостье, не стала её приходов остерегаться. Помощь старухи была не такой уж существенной, но как говорится, важно сочувствие.
В декабре, когда она однажды задержалась в деревне из-за неожиданной метели до утра следующего дня у сердобольной Матрёны, Фёдор не только встал с постели, но и истопил печь, чтобы не замёрзнуть. А утром ещё и встретил Надю но полдороге в лесу. Радость её была неописуемой! Она опять тащила санки, в которых кроме картошки ничего не было, но это её не огорчало нисколько. Столько дали добрые люди, сами жующие то, от чего отказывались квартирующие немцы.
