Валерий Кормилицын - Держава (том второй)
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его. И да бежит от Лица Его ненавидящий Его, — повёл вокруг храма православный люд, басом затянув песнопение: — Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славиши…
Народ, полностью успокоившись, шёл за пастырем, ликующе подпевая ему.
Немногочисленные полицейские не вмешались и не разогнали творящих безобразия евреев.
«Как можно об них руки марать — Пасха же», — осуждающе качали головами.
Видя такое к себе отношение и попустительство, Ицхак распорядился ловить, где можно, пьяных христиан и лупцевать со всей своей еврейской дури:
— Каждый год мы гоев на Пасху бъём, и эта исключением не станет…
Но молдаване дружно давали отпор, от души тузя обидчиков.
«Дело–то привычное. Сколько лет так Пасху проводим», — делились между собой впечатлениями, но злость нарастала.
Драки вспыхивали то в одной части города, то в другой.
На Чуфлинской площади хорошо разговевшаяся толпа ожидала открытия балаганов. Женщина с ребёнком, выронив билет, села в повозку карусели.
— Где билет? Где билет, спг–гашиваю, — подлетел раздражённый хозяин. — Пг–гочь отсюда, сука, и выблядка своего забег–ги, — схватив за волосы, столкнул её с карусели.
Вскрикнув, женщина упала, ударившись головой о землю и выпустив из рук дитя.
Ребёнок заплакал и пополз к лежащей без сознания матери.
— Убили-и, — закричали в толпе и бросились бить хозяина–еврея.
Несколько его собратьев заступились, но были сбиты на землю и истоптаны ногами.
— За что, жидовские хари, ребятёнка с бабой убили? — орали выпившие мужики.
Ватага ребятишек постарше, что крутилась у балаганов, похватав камни, помчалась по ближайшим улицам, попутно колотя стёкла в еврейских домах.
Видя, что хулиганят дети, еврейская молодь и некоторые мужчины похватали палки, лопаты, колья и встали на защиту имущества.
— Ах ты, маленькая свинья, — ударил палкой хулигана молодой еврей. — Я тебе покажу, как стёкла колоть.
Избитые пацаны с рёвом побежали к тятькам и мамкам.
— Ну, изуверы-ы, голову ребятёнку разбили, — причитала женщина, прикладывая платок к ране.
— Фершала надоть, — кричал пьяненький мужичонка. — Кровью малец изойдёт. Что творят, нехристи. На детей уже руку подняли…
— Щас я дам им фершала… Так дам, что санитар понадобится, — выломал штакетину из окружающего карусель забора озверевший отец мальчонки. — Дитятко ни за что убили…
Многие мужики последовали его примеру, рассыпавшись по прилегающим улицам и круша еврейские дома и лавки.
Малочисленная полиция не вмешивалась: команды не было, а посему, само как–нибудь рассосётся.
«Не впервой друг другу хари чистят… Да и кажинный год этакая суетень возникает, — благодушно бурчали фараоны. — У одних Пасха закончилась, а у порядошных людей только началася… Как же на радостях челюсти не посворачивать», — закрывали глаза на происходящее.
Но к вечеру был получен однозначный приказ: хватать смутьянов и тащить в кутузку.
— Чего рты раззявили? — бесился пристав. — Пасха — это для нормальных людёв, а не для полиции. Народ безобразия нарушает, а вы губой щёлкаете. Всех варнаков тягайте «под шары», — указал рукой на полицейскую часть, расположенную в одном здании с пожарной командой. — Вот и запалили чего–то, аспиды. На каланче шары вывесили, значит, на территории нашей части горит, — тряся животом и придерживая путающуюся в ногах «селёдку», помчался в участок: «все пьют, а я бегай как бобик, — на ходу снял фуражку и вытер ладонью потный лоб. — Полицмейстер — пьют-с. Губернатор — пьют-с. Командующий воинским гарнизоном — само собой… А я как бобик…»
Вечером доложил полицмейстеру, что полиция беспорядки пресекла, задержав 60 пьяных православных смутьянов.
Евреи, однако, остались недовольны сложившимся положением вещей.
— Как же так, братья, — возмущался Бобинчик—Рабинович, с утра прейдя на Новый базар, и выступая перед собравшейся толпой единоверцев. — Вчера тысяча православных ублюдков били стёкла в наших домах, сожгли сарай господина Хаима, — указал на бледного от переживаний официанта. — Разгромили несколько еврейских лавок, выпили море кошерной водки, сожрали пуды кошерных куриных потрошков, форшмака и гифилте фиш, — в ужасе схватился за пустой, по его мнению, живот. — И всё это им сойдёт с рук? — риторически вопросил он. — Вооружайтесь кольями, дрынами, тащите из дома ружья, и дадим отпор зверям–христианам.
Такой же упитанный, как Бобинчик—Рабинович, пристав, с двумя полицейскими подошёл к взволнованно гомонящей толпе.
— Вы что тут балаган устроили? — риторически вопросил пристав.
— Мы будем защищаться, — выступил вперёд Бобинчик—Рабинович. — Вчера вы русских не разгоняли, сегодня мы их разгоним, — стукнул себя в грудь. — А вы убирайтесь, пока живы, — китом нырнул в сутолоку соплеменников.
— Стой, гад, — рыкнул пристав, наблюдая, как крупная башка дрейфует над толпой, уплывая всё дальше и дальше.
«Откуда все меня знают?» — удаляясь от представителей власти, размышлял Бобинчик.
Между тем, на базаре шла активная торговля.
Пасха — есть Пасха…
— Я не жид, я честный евг–гей, я вас не обвешу, пейсами любимого папеле клянусь, — бойко торговал крупой лавочник, безбожно обманывая покупателей.
— Ах ты пархатый, — заорала обвешенная женщина, тряся мешочком с крупой, — да ты меня, поди, на полфунта нагрел…
— Кг–гасавица, я тебя ещё совсем не г-гел, — осклабился продавец.
Стоящие рядом лавочники весело загыгыкали.
— Иди ко мне, — я тебя сог–гею, — предложил молодой крепкий торгаш, не обратив внимания, что рядом с бабой стоял крепко выпимший мужичок, оказавшийся её мужем.
— Ты гляди, как жиды обнаглели, — поразился он и, выхватив из рук оскорблённой, но не очень рассерженной супружницы мешочек, долбанул им по улыбающейся жидовской морде.
В полёте улыбка из весёлой преобразилась в удивлённую, и на стадии перехода в горестную, торгаш соприкоснулся с землёй, начисто стерев с лица все признаки радости жизни.
Полюбовавшись удручённой еврейской физиономией между задранных к небу ног, ревнивец попытался тем же макаром наказать молодого крепенького торгаша, но через минуту, закатив к небу глаза, сам кулем, вернее, мешком с крупой, брякнулся оземь рядом с грустным евреем, пятки которого в этот миг, тоже соприкоснулись с матушкой–землёй.
— Убили-и! Как есть, насмерть убили-и, — завизжала баба, в растерянности кинувшись на жидовскую грудь. Сбил её с панталыку родимый крупяной мешочек, ловко подтянутый к себе умирающим евреем.
— Убери лапы с задницы, — поняв ошибку, заверещала тётка, отняв у повеселевшего торгаша мешочек, и стерев им первоначальные признаки блаженной улыбки.
Супруг в это время пришёл в себя и, увидя жену в объятьях развратника, стал лягать того ногами.
Еврейский крепыш здоровенным дрыном прекратил дрыганья ревнивца, и супруга, на этот раз безошибочно, расположилась рыдать на мужниной груди.
Этим бы, в другое время, и закончились издержки торговли, но не сегодня…
— Наших бъю–ють! — замахал брошенным еврейским дрыном товарищ поверженного бойца, и с маху разломал его о непутёвую, легкомысленную голову крепыша.
Не кошерно хрюкнув, тот присоединился к компашке из двух мужиков и бабы.
И тут началось…
Мат, визг, гам, хрипы и удары…
— Смешались в кучу кони, люди… и залпы тысячи орудий.., — примолк поэтичный пристав, услышав невдалеке настоящий, а не поэтический выстрел, и увидев гада с ружьём.
Размахивая берданкой, давешний здоровяк призывал бить свинячьи хари.
«Это на чьё лицо он намекает? — заскрипел зубами толстячок–пристав, но Бобинчик вновь уплыл от него в водоворот толпы. — Ничего нового. Всё как в прошлом году», — велел двум полицейским оттащить в часть зачинщика потасовки, с удовольствием оторвав от мужика плачущую супружницу, прижимающую к животу ненаглядный мешочек.
— Убитого понесли-и, — заревела толпа, начав с остервенением крушить всё подряд, и выплеснувшись с базара на прилегающие улицы.
Евреи поняли, что торговля пошла в убыток, и дали дёру, попрятавшись по домам.
Но буяны, с удовольствием разгромив винные лавки и в результате, начисто потеряв над собой контроль, стали врываться в дома, всё ломая и избивая обитателей.
Струхнувший пристав начал звонить полицмейстеру, тот — жандармскому ротмистру Левендалю, у которого в подчинении имелось всего несколько чиновников.
Барон Левендаль лично прибыл на квартиру командира полка, и слёзно просил его выделить людей для разгона бесчинствующей толпы.
— Господин ротмистр, — поднёс ему рюмку водки полковник, — вы, думаю, читали, что писали газеты о Мокшанском батальоне, стрелявшем в мирных рабочих. Здесь такие же мирные люди и моему полку слава палачей не нужна. За стрельбу на Пасху меня и разжаловать могут… А уж газеты…
