Юрий Щеглов - Жажда справедливости
В октябре столица получила на 200 тысяч пудов зерна меньше, чем в сентябре. Косвенный результат корниловского путча. Хлеб в стране имелся и одновременно отсутствовал, и истощенные, доведенные до отчаяния рабочие и солдаты-крестьяне преступили закон собственности и взяли то, что, по их мнению, принадлежало им по праву, чего недодавали им веками как крепостным, а позднее наемным работникам.
Средняя доставка хлеба в Петроград за день в первую неделю месяца, закончившегося штурмом Зимнего, равнялась 44 572 пудам, во вторую — 22 737 пудам, а в третью — 19 639 пудам. Между тем суточная потребность Петрограда по существовавшим тогда уже пониженным нормам составляла 40 000 пудов. Сквозь голодный октябрь различимо проступал минувший февраль, когда на заставах взбунтовались исступленные работницы. Что же изменилось с той поры за восемь месяцев? А ничего!
Принятый на Сортировочной хлеб доставляли по сентябрьскому плану погрузки. Из октябрьского плана к пакгаузам подали 18 неисправных, с сорванными пломбами вагонов. За четыре дня до ареста Временного правительства паек снизили. Теперь полагалось полфунта на едока. Накануне штурма Зимнего к дневной норме выпечки начали примешивать по 5 вагонов ячменя. Норма припека для пшеничной и ржаной муки была повышена до 50 процентов.
Петроградцев, несомненно, ждала самая суровая зима, какую можно вообразить. На что же надеяться? Где хлеб нового урожая? Даст ли что-нибудь Украина? Что предпринимает Временное правительство? Кто виноват? И что делать?
Подхлестнутый присутствием рядовых агентов, Хейно Либбо вдохновенно вскричал:
— Вы поняли, что такое Сортировочная? Восемнадцать дырявых теплушек! Керенщина издыхала! А наша революция накатывалась… Если сегодня мы не удержим хлеб, нашу власть сметут. Она, бесспорно, все равно победит, но лет через десять — двадцать. Вот как! Я лично хлеб мало ем. Ну его! Но здоровье голодных петроградских детишек в наших руках, и мы их спасем.
А при Керенском, на тебе, пожалуйста, процветала свобода торговли! И те же промышленники и купцы, кто полгода назад ходил в ослабевшей царской узде, чего-то боялся — хоть газетиров — и на что-то оглядывался, кинулись наверстывать упущенное. В результате у паровозов остыли топки. Уголь раскрали. Хлеб потерялся где-то в дороге. Некогда мощное хозяйство столицы развинчивалось и разваливалось. Сортировочная — вроде барометра. Здесь жизнь огромного города как на ладони. Стрелочник осведомлен не хуже министра продовольствия.
Деятели Февраля с дипломами знаменитых отечественных и заграничных университетов не сумели воодушевить и подкормить Россию и повести за собой. Они не сумели наладить заводы и фабрики и обеспечить хотя бы тридцатипроцентный выпуск продукции. Обманывая пролетариат на каждом шагу, даже не удосужились разгрузить две с половиной тысячи вагонов, скопившихся под Петроградом. Они, эти люди, разглагольствовали о справедливости и культуре, не догадываясь, как их одурачивают свои же граждане — свободные торговцы, которых они собирались защищать на демократических подмостках Учредительного собрания. Они, эти спецы с обветшалыми парламентско-думскими мандатами, могли управлять отдельными организациями, учреждениями и отраслями только в условиях сильного самодержавия. Демократия им оказалась не по плечу, о чем, впрочем, предупреждал через Гучкова и Шульгина сам русский царь накануне собственного падения.
И вот наглядный пример. Солдаты-павловцы после революции выкачали 100 000 пудов хлеба из четырех барж, подло спрятанных спекулянтами на дровяной бирже…
За первую неделю ноября 1917-го Петроград принял с пристаней и на Сортировочной 86 605 пудов хлеба. За вторую — 302 251 пуд — неслыханное количество! За третью — 227 988 пудов. За четвертую — 249 014! А крестьяне, получив декрет, приступили к экспроприации земли и продавали хлеб из хранилищ на первых порах по устойчивой цене.
— Утихнет на Сортировочной, — сказал Крюков, — подам докладную и мотану отсюда в провинцию. Не задержаться бы у вас до посевной! Построим республику, накормим голодных и хлеб международному пролетариату начнем раздавать бесплатно.
Свободные от дежурства агенты с энтузиазмом поддержали вполне осуществимую идею бесплатной раздачи хлеба угнетенному международному пролетариату, потому что они чувствовали непоколебимую уверенность в немедленном успехе и радостный подъем, который испытывают люди от сознания выполненного долга.
Однако кровавые схватки на Сортировочной, несмотря на надежды Крюкова, долго не утихали. Обороняющим вагоны сложнее, чем налетчикам, и обстановка на станции с каждым днем ухудшалась. Не изменили ее и матросы-кронштадтцы, прикатившие на «форде». Они выглядели внушительно в бескозырках и распахнутых бушлатах. Но ночные столкновения часто проигрывали. Братишечки недисциплинированные, бесхитростные. Идут наобум, громко переговариваются, курят, постреливают в небо. Им враг нипочем. И налетчики подлавливали морские души на пустяках. Фронтовик, обыкновенный армеец, куда сообразительней. Хейно Либбо объяснил Крюкову:
— А чего вы поражаетесь? Немец — он научит. Окоп, траншея — серьезная школа. Извилиной, чтоб выжить, шевелить надо. Это не палубу шваброй драить да снарядиками перекидываться! Я против использования кронштадтцев.
И матросы укатили обратно на «форде». Либбо завоевал законное право настоять на своем. Он почти год на Сортировочной. Заслужил у налетчиков прозвище, имевшее зависящий от ударения смысл: Либбо-мýка или Либбо-мукá.
Положение с хлебом в городских булочных настолько ухудшилось, что Крюков и не пытался требовать хотя бы формального определения вины захваченных. Кто-то ведь на шухере, а кто-то ножом орудует, кто-то причинил увечье или убил, а кто-то улепетывал, струсив. Разные преступления, разный и ответ. А расстреливали, в сущности, одинаково, что тех, что этих без разбирательства, и даже фамилию не всегда удавалось запротоколировать. Приговор объявлялся лаконичный: «Судимы именем республики и согласно революционной совести и законности!» И заводили мотор дежурного авто, чтобы приглушить залп.
Крюков раза два командовал вместо Либбо расстрелом. В первый хотел прикрыть глаза и крикнуть:
— Пли!
Крикнуть-то крикнул, а веки опустить помедлил. Тела одних ватно шмякались на щебенку под стеной пакгауза. Валились друг на друга кучками. Будто человек выпускал из рук одежды, которые примеривал. Иногда фигуры электрически подпрыгивали, корчились, как от дикой боли, потом успокоенно вытягивались и застывали. Подпрыгивали и корчились тощие, жилистые. Пожирнее падали кулями. Стреляли с пяти-шести шагов. Кому особенно не повезло, тех добивали из нагана.
Вторично расстреливая, Крюков поднес ладонь ко лбу, вроде фуражку поправил, а сам заслонился. Думал, ночью не уснуть. Позднее убедил себя: кто-то обязан выполнять подобную работу в эпоху разрушения изжившей себя формации. Чем Либбо или другие агенты хуже или лучше его? Враг есть враг, и его надо ликвидировать. Желающих поживиться народным добром в гигантском взбаламученном городе хоть отбавляй, и расстреливали, не переставая, почти до середины марта. Занятие это, впрочем, никому не нравилось, но деваться некуда. Хлебные налетчики — пропащий элемент, злодейский. Они брали не столько, сколько могли увезти, и портили много. Мешки растерзывали, рассыпали муку, месили обувкой, потом, обтерев ее чем попало, бросали комом тут же, вроде в насмешку. Торцовую стенку пакгауза изгрыз свинец. Каждый раз грузовик на рассвете увозил трупы. Хорошего мало, и ждать пока неоткуда.
Число осужденных после удачной облавы достигало порой внушительной цифры — трех-четырех налетчиков. Схватки, случалось, перерастали в целые сражения — когда из засады шухерные не бежали, а кидались своим на помощь — и завершались дикой погоней, как в фильмах про американских бандитов и детективов. Царапин никто не считал. Солдат и агентов за сорок дней погибло четверо, тяжело ранило девятерых. Сплошной траурный марш Шопена, исполняемый пожарниками.
Все чаще и чаще сейчас Крюков задумывался о смерти и все чаще и чаще ловил себя на том, что даже смерть врагов революции его отвращает. Раньше она, смерть, просто не существовала. Он сам не боялся умереть, а врага нужно уничтожить, смести с лица земли. Иначе как построишь республику? Как сделаешь ее сильной и мощной, чтобы она могла защитить себя? Да, противников приходится добивать, иного выбора нет. Но что-то все-таки его мучило, терзало сердце.
Что же такое смерть? Черная дыра? Провал? Вход куда-то? И ничего нельзя исправить, и ничего нельзя спасти.
Однажды он спросил Скокова: отчего так? Отчего, расчищая нашу землю от гадов и возводя светлое здание социализма, он лично, Крюков, верный сын Октября, испытывает какие-то нелепые колебания, похожие на угрызения совести?
