Евгений Салиас - Свадебный бунт
Но это мнение недолго держалось. Всеми уважаемый в городе старик, раскольничий протопоп, к которому аккуратно два раза в год являлся на исповедь Носов, ручался всем и каждому, что не только у Носова нет на совести ничего черного и худого, но давай Бог всякому быть таким христианином, таковым гражданином и семьянином, да и к тому же таким умницей, как этот сумрачный «Грох».
Не зная, как объяснить эту вечную угрюмость человека хорошего, порядливого и даже радушного у себя со всяким гостем, готового всегда услужить всякому в малом деле, астраханцы определили себе нрав и поведение Носова словами «чуден человек» и на этом успокоились, будто все объяснили.
Часто, однако, в городе говорили обыватели друг дружке:
— Что ты насупился, как Носов, пригорюнился? Чего изподлобья смотришь, будто Грох? Смотри-ка, темнее ночи. Подумаешь — сам Грох.
Даже молодая жена Носова, которую он любил и никогда ни разу пальцем не тронул, а баловал всячески, знала лишь отчасти источник мужниной тоски. Она знала, что когда Носов отсутствовал из Астрахани, то много странствовал по России и долго пробыл в Петербурге, выжидая случая повидать царского любимца Александра Даниловича Меншикова. Он достиг своей цели, виделся с новоиспеченным вельможей и беседовал с ним… Зачем астраханец Грох полез к Меншикову и о чем беседовал, — осталось тайной Гроха. Но из приемной вельможи вышел и вернулся в родной город уже другой человек, угрюмый, мрачный, озлобленный…
Теперь Носову было тридцать лет. Он был довольно моложав на вид, с неправильными чертами лица, но все-таки казался красивым, благодаря смелому, острому как нож взгляду карих глаз, под мохнатыми черными бровями. Одевался Носов всегда не только опрятно, но даже щегольски, был вечно спокоен и в движеньях, и в речи, и в походке. Даже в приеме говорить и беседовать он был особенно, будто умышленно, сдержан, тих и сосредоточен. Собой он владел, как будто в невидимые кандалы сам себя заковал. Какая-либо страшная нечаянность, заставлявшая всех перепугаться, приводившая и умных да твердых в переполох, на Носова будто не действовала. Он оставался спокоен, и ни одна черта в лице его не двинется, когда, случалось, смелые потеряются и зашвыряются…
Только в одном случае Носов оживлялся, начинал быстрее двигать руками, возвышал голос, а на бледном лице выступал румянец. Бывало это только во время беседы с властями, когда его собеседник будто затрогивал больное место души этого загадочного человека. Так бывало с Носовым всегда при появлении его у воеводы по какому либо делу. Каждый раз Ржевский заговорит с Носовым о чем-нибудь, помимо домашней птицы, передаст какой-нибудь слух или указ из далекой столицы и захочет узнать, как умница Носов отнесется к делу. Каждый раз начинались между ними беседы. В спор они перейти не могли, потому что воевода больше поучал будто заранее сложенными речами или сидел сонливо, моргая глазами и, невидимому, как бы даже не слушая, когда ему говорили.
III
На этот раз Носов тоже явился вследствие нужды к воеводе, изложил свое дело и попросил помощи.
Дело было простое. Носов собрался снова покинуть Астрахань вместе с семьей и уже запродал свой дом другому посадскому человеку. Недоразумение, происшедшее с покупщиком, и привело его в воеводское правление.
Ржевский решил дело скоро, обещал вызвать покупщика и заставить его или уплатить всю условленную сумму, или отказаться от покупки.
— Спасибо тебе, Тимофей Иванович, — отвечал на это обещание Носов так же тихо, скромно и глухим голосом, как говорил он почти всегда.
Носов хотел двинуться, кланяясь, к дверям, но воевода остановил его.
— Ну, а ты сам как поживаешь? — обратился к нему воевода.
— Да что нам. Слава Богу. Все то же.
— А слышал ты новую выдумку, что пущена в народ о царе-государе?
Носов дернул плечом, что бывало с ним редко и ясно свидетельствовало, что беседа, которая могла произойти сейчас с воеводой, именно из тех, которые затрогивали его за живое. Вопросом своим воевода как нарочно попал сразу в больное место посадского человека.
— О царе? Что в заморские земли уехал? — Слышал! — отозвался Носов.
— Да нет, не то. Уехать-то он, может, и впрямь уехал. Ведь у него теперь свейская война на руках. На Москве сидеть царю нельзя, надо самолично войсками распоряжать. Я не про то. А слыхал ли ты, что царь по себе наместником всея России Александра Даниловича Меншикова оставил и что будто ему приказ от царя поделить матушку Россию на четыре части и поставить от себя уже четырех наместников из иноземцев?
— Слыхал, — однозвучно произнес Грох.
— Ну, а об разделении года слыхал! На двадцать четыре месяца?
— Слыхал, — повторил Носов.
— Имена даже дурашные этим месяцам пущены. Дурак придумал и дурак дураку пересказывает, — слегка усмехнулся воевода.
Смеяться усиленно и громко при своей тучности он боялся, да и не мог. На это требовалось такое усилие тела, на какое он был уже неспособен. Только губы его вытягивались, изображая улыбку, но зато будто передали свою способность улыбаться или смеяться серым глазам. Если воевода не хохочет, то по глазам его видно тотчас, что на него смех напал, там будто, внутри, сокрытый от глаз, но видно великий смех, веселый, забористый.
— Ведь вот ты, Грох, умница. И не один ты такой в Астрахани. Можно вас, умных голов, с дюжину набрать. Что бы вам промеж себя сговориться, все эти пересуды, слухи и измышления опровергать. Что хорошего? Зря народ болтает, малоумных людей смущает, беспорядок в государстве творит. Что это за закон такой особенный, астраханский, что ни день, то новый слух и один-то глупее другого. То из Крыма иль из Турции глупость какая прибежит, то из Бухары. Но это еще пускай! А то вот из Москвы то и дело такия вести приходят, что просто плюнь да перекрестись. Я такого другого города и не знаю. Помнишь, месяца с три тому назад все толковали, что царь сам будет к нам и всех в немецкую веру крестить учнет. Ведь поверили. Вы бы вот, умные люди, на себя благое дело взяли — усовещевать болтунов.
— Зачем? Не наше дело, мы не правители, — сухо произнес Носов. — Что мне, когда народ болтает. Да и как пойду я противу слуха какого, когда я не знаю — кривду аль правду разносят.
— Что ты, что ты! Какую правду. Умный человек сейчас отличит правду от пустоты. Ну, вот теперь этот самый дележ всего царства российского иль дележ года. Нешто смекалка твоя тут не причем? Нешто ты можешь поверить эдакой глупости?
— Что ж?! — странно выговорил Носов.
— Ведь ты понимаешь, что это выдумка дурацкая, не может сего быть. Следовательно, ты прямо можешь такому слуху перечить и малоумных людей на истинный путь направить.
— Нет, Тимофей Иванович, это дело не наше, да и дело мудреное. Позволь тебе правду сказать, как я понимаю, по чистой совести, без какого умысла.
— Говори, не в первый раз. Я тебя слушать люблю.
— Вспомни, Тимофей Иванович, — не далекое то былье, — ходил по Астрахани, да и по всему краю, да и по всей российской земле, слух диковинный, которому никто не верил. И ты, воевода, смеялся и не верил, а всех поверивших дураками обзывал. Слух был о том, что Москва будет стоять пустая, якобы какой другой город. А столицей ей не бывать, столицу царь будет новую строить в чухонской земле. В православной-то, вишь, мало места. Был ли такой слух?
— Был, — удивленно произнес Ржевский.
— Глупство ль оказалось?! Другой носился в Астрахани слух, что всех бояр, сановитых людей царь обреет и разденет. И верить никто не хотел. А вышло что?! Не оделся он сам и не одел всех своих приближенных бояр и князей да и столичное именитое купечество в иноземные кафтаны? Разве не обритые все ходят они там теперь?
— Да ведь говорили то, Грох, не так. Сказывали, что царь разденет всех и заставит нагишом ходить, а что брить будут и бороду, и голову, как крымцы.
— Верно, Тимофей Иванович. Но народ не может тебе новую какую затею цареву точно пересказать так, как царь ее замыслил. Народ свое добавит. Приведу тебе пример: когда человек ночью испугается чего, малой собаченки, что ли, какой, то она ему с перепугу двухсаженной покажется. У страха глаза велики, — пословица говорится. Собирался царь у всех бороды сбрить и всем немецкий кафтан надеть, а народ, вестимо, стал говорить, что все нагишом по улице пойдут с бритой головой. Так и теперь скажу. Ты называешь слух о дележе государства на четыре части дурацким слухом. А гляди, Тимофей Иванович, не окончилось бы дело это правдой какой: не на четыре, так на две поделят.
— Полно брехать, Грох, враки какие. А еще умницей в городе почитаешься. Ты и двадцати четырем месяцам этак поверишь!
— Спорить не стану, Тимофей Иванович, и дележу года на 24 месяца тоже поверю, когда всего-то пять лет тому, новый год переставили с осени к крещенским морозам. Шутка ли! А ты, вот, вызываешь против какой-нибудь народной молвы орудовать, когда эдакие слухи диковинные, совсем негодные, в конце концов потрафлялись правдой.
