На день погребения моего - Томас Пинчон

—  Они думают, что уходят, чтобы присоединиться к некоему духовному отряду, —  доверительно сообщил Муштаку Чингиз, денщик Полковника, во время одной из их ежедневных встреч на базаре. — Они не в состоянии понять, что он — не новый Мадали или хотя бы Намаз, это —  не новый газават, он не собирает армию, которая должна следовать за ним, он презирает людей, всех людей, отсылает прочь любого, кто мог бы стать адептом, это его чары и сила его судьбы. Грядущее произойдет не в обычном пространстве. Европейцам будет очень сложно нарисовать его карту.

  — Отвергнутые адепты зачастую становятся опасны.

 — Это — один из многих способов, которыми он привлекает свою смерть. Он вручает заряженные револьверы как личные подарки. Во всеуслышание оскорбляет тех, кто утверждает, что любит его сильнее всех. Является пьяным в мечеть во время молитвы и ведет себя наиболее грешно. Ничто из этого не имеет значения, поскольку он —  предтеча, который должен будет уступить дорогу Истинному. То, как он это сделает, не столь важно, важнее — сроки.

— Ты часто посещаешь шамана, Чингиз?

  — Он — и твой шаман, Муштак.

  —  Увы, я слишком стар для таких приключений.

— Муштак, тебе тридцать. Кроме того, у него есть запасы лесных грибов, которые по его распоряжению ищут сборщики, ведомые своими духами-покровителями, в районах Сибири, о которых не знают даже немцы. Это принесет тебе намного больше пользы, чем ядовитая мякоть южных орехов.

—   Конечно, это будет совсем другое дело.

В один прекрасный день появился знаменитый уйгурский смутьян Аль Маар-Фуад в английском охотничьем твидовом костюме и войлочном берете набекрень, и произнес нечто вроде ультиматума, в котором можно было заметить сложности с превокальным r, типичные для высшего класса Британии.

—   Пгиветствую, джентльмены, в этот Славный Полдень!

 — Ей-богу, он прав, Муштак, мы снова потеряли счет времени. Одет как-то слишком с иголочки, не правда ли, как для вождя клана в здешних краях?

—  Я здесь, чтобы вручить сообщение от своего хозяина Дузры, —  свирепо заявил Уйгур, размахивая древним дробовиком Грининга, на меди которого были вырезаны священные надписи на арабском. —  А потом я собираюсь поохотиться на гябчика.

  — Любите всё английское, сэр, не так ли?

  — Люблю Великую Бгитанию! Лорд Солсбеги — моя голевая модель!

Оберон Хафкорт размышлял о том, что здесь —  единственное место на земле, в котором летаргия души может накатывать спазмами. С усилием изобразив то, что, как ему казалось, было довольной улыбкой:

— От имени правительства Ее Величества предоставляем себя к вашим услугам, сэр.

  —  Пгавда? Вы сегьезно?

  —  Всё, что в наших силах.

— Тогда вы должны сдать гогод Дузве.

  — Хм..., я не уверен, что сдача города — то, что нужно, понимаете...

  — Ну-ну, вы не обманете стагого тогговца вегблюдами.

  — Вы уже говорили с кем-нибудь из русских? Или китайцев?

—  Китайцы - не пгоблема. Мои Главные Интегесы лежат совсем в дгугом напгавлении.

Примерно сразу же появился полковник Прокладка, возможно, потому что подслушивал. Они с Уйгуром сверкнули друг на друга не поддающимися контролю взглядами.

—  Гнусный сын вегблюжатника, — по словам очевидцев, шептал Аль Маар-Фуад, выезжая из города.

—  Я никогда их не понимал, — жалобно признался Хафкорт Прокладке. —  Их странности —  в языке, вере, истории, семейных переплетениях, которые в любой момент могут оказаться невидимыми, просто замкнувшись на этой безграничной территории эксцентричности, не нанесенной на карты, как Гималаи или Тянь-Шань. Будущее в здешних краях просто принадлежит Пророку. Оно могло бы пойти по-другому. Этот безумец в Такла-Макане действительно мог бы основать свою пан-шаманскую империю. Японцы, предположим, при немецком содействии, могли бы прибыть сюда в больших количествах, чтобы оттяпать лишние русские земли в случае Европейской войны. Наши базары заполнили бы лотки с якитори и гейши в бамбуковых клетках. Я здесь двадцать пять лет, с тех времен, когда старик Кави ел сосиски в Кабуле, и все вмешательства Сил сделали конвергенцию Магометан лишь еще более неизбежной.

— Мы плохо воюем в горах, — глаза Прокладки наполнились слезами солидарности. — Русские предпочитают степи, так же, как ваш народ предпочитает для проведения сражений Низины, а еще лучше — океаны.

 — Мы могли бы поделиться своими знаниями, — предложил Хафкорт с будто бы эмоциональной резкостью.

Полковник долго пучил покрасневшие глаза, словно действительно обдумывал услышанное, прежде чем разразиться смехом столь высокого и колеблющегося в своей динамике тона, что возникали сомнения в его способности контролировать этот смех.

—   Полный п***ц, — бормотал он, тряся головой.

Хафкорт похлопал его по руке.

 — Ну-ну, Евгений Александрович, всё в порядке, я разыгрывал вас, конечно, непостижимое британское чувство юмора —  какой-то ляпсус, простите меня...

  — О, Хафкорт, эти нерентабельные пустыни...

 — Разве не мечтаю я почти непрестанно о Шимле и веранде в Пелити в разгар сезона? И о беспутных глазах тех, кто, кажется, до бесконечности переходит без меня по мосту Комбермер?

За Кашгаром Шелковый путь разделялся на северную и южную ветви, чтобы обогнуть безграничную пустыню, простиравшуюся сразу же на востоке от города, Такла-Макан, что в переводе с китайского значило «Войди, и ты больше не выйдешь», хотя на уйгурском, похоже, это значило «Родина прошлого».

  —  Ну, это одно и то же, не так ли, сэр?

  — Войди в прошлое — и ты никогда из него не выйдешь?

  — Что-то вроде того.

— Ты снова несешь свой привычный вздор, Муштак? Всё наоборот? Оставайся в изгнании настоящего времени и никогда не возвращайся, а что можно было вернуть?

   Муштак пожал плечами.

— Когда наслушаешься достаточно этих жалоб, сколь бы ни были они грустны...

 — Прости, ты прав, конечно же, Муштак. Выбор был сделан слишком давно, слишком далека та ныне не доступная родина, чтобы имело значение, сделал ли я выбор сам, или другие выбрали за меня, и кто может провести границы между памятью и вспоминаемым?

Его довод в этом споре нельзя было назвать абсолютно чистосердечным, была, что примечательно, по крайней мере, одна Вспоминаемая, очертания которой оставались для него слишком определенными. «Всё слишком, черт возьми, очевидно». Он не смог удержаться и не прошептать это вслух,