Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Это было на восьмой или девятый день моего пребывания в семинарии, когда я почувствовал, что кто-то пришел и лег в постель со мной. Он пожимает мне сначала руку, называя свое имя, и вызывает у меня смех. Я не мог его видеть, потому что фонарь был потушен. Это был аббат, мой друг, который, увидев, что темно, возымел прихоть нанести мне визит. Отсмеявшись, я попросил его уйти, потому что префект, проснувшись и увидев темный дортуар, поднимется зажечь лампу, и мы оба будем обвинены в самом старейшем из всех преступлений, хотя многие претендуют на это звание. В тот момент, когда я дал ему этот хороший совет, мы слышим шаги, и аббат убегает, но через минуту я слышу сильный удар, за которым следует хриплый голос префекта, который говорит преступнику — завтра, завтра. Запалив фонарь, он возвращается к своей кровати. На другой день, до того, как звук колокола возвестил подъем, появляется ректор с префектом. «Слушайте меня все, — говорит ректор, — вы слышали про происшествие, случившееся этой ночью. Двое из вас виновны, и я хочу их простить и, чтобы спасти их честь, сделать так, чтобы они не стали известны. Вы должны все прийти ко мне исповедаться сегодня перед переменой». Он ушел. Мы оделись, и после обеда все пошли на исповедь к нему; мы собрались потом в саду, где аббат сказал мне, что, имея несчастье наткнуться на префекта, он подумал, что лучше свалить его на землю. Благодаря этому он успел лечь. А теперь, сказал я ему, вы уверены в своем прощении, потому что вы мудро признались ректору.

— Вы шутите. Я не сказал ему ничего, потому что невинный визит, который я вам нанес, может быть расценен как преступление.

— Таким образом, вы совершили ложную исповедь, Потому что вы были виновны в неповиновении.

— Это возможно, но всему свое место, потому что это он нас заставил.

— Мой дорогой друг, вы рассуждаете очень верно, и теперь преподобный должен узнать, что наша команда более сведуща в богословии, чем он.

Это дело не имело бы дальнейшего продолжения, если бы три или четыре ночи после этого мне не вздумалось нанести ответный визит моему другу. Через час после полуночи, заимев нужду сходить в гардероб, и слыша при моем возвращении храп префекта, я быстро придавил фитиль лампы и лег в постель к моему другу. Он узнал меня сразу, и мы засмеялись, но при этом внимательно прислушивались к храпу нашего охранителя. Сначала он перестает храпеть; видя опасность, я соскальзываю с постели друга, не теряя ни минуты, и моментально перехожу на свою. Но едва я оказываюсь в ней, как вот — два больших сюрприза. Первый — что рядом со мной кто-то есть, а второй — что я вижу надзирателя, на ногах, в одной рубашке, со свечой в руке, идущего медленно, оглядывая направо и налево кровати семинаристов. Я понял, что префект сам, должно быть, зажег свою свечу, но как понять, что я вижу? Семинарист, лежащий в моей кровати спиной ко мне, спит. Я, не раздумывая, принимаю решение притвориться тоже спящим. На второй или третий толчок префекта, я делаю вид, что проснулся, другой и вправду просыпается. С удивлением увидав себя в моей кровати, он извиняется.

— Я ошибся, придя в темноте из гардероба. Но кровать была пуста.

— Это может быть, — говорю я ему, — потому что я тоже ходил в гардероб.

— Однако, говорит префект, как вы могли лечь в постель, не говоря ни слова и найдя ваше место занятым? И, находясь в темноте, как вы смогли не заподозрить, что вы, по крайней мере, перепутали постель?

— Я не мог перепутать, потому что на ощупь я обнаружил, пьедестал распятия, тот, что сейчас здесь; а что касается лежащего школьника, я его не заметил.

— Это неправдоподобно.

В то же время он направляется к лампе и замечает, что фитиль придавлен: — наверняка, она не погасла. — Фитиль притоплен; и это может быть только один из вас двоих, кто нарочно притопил его, идя в гардероб. Рассмотрим это дело завтра.

Глупый парень пошел к своей кровати, стоящей на моей стороне, и префект, после того, как снова зажег лампу, вернулся к себе.

После этой сцены проснулась вся спальня; я проспал до появления ректора, который на рассвете вошел с суровым видом вместе с префектом. После изучения помещения и долгого допроса школьника, найденного в моей постели, который, естественно, должен рассматриваться как наиболее виновный, и меня, который не может быть обвинен в совершении преступления, он ушел, приказав всем нам одеться, чтобы идти к мессе. До того, как мы были готовы, он вернулся и, обращаясь к школьнику — моему соседу, и ко мне, сказал тихо:

— Вы оба осуждены за скандальный сговор, потому что вы не могли выключить лампу иначе, как в сговоре. Мне хотелось бы считать, что причина всего — это путаница, если и не невинная, то, по крайней мере, происходящая из-за легкомыслия, но школьники шокированы, дисциплина нарушена, и поведение в этом отделении нуждается в исправлении. Выйдите.

Мы повиновались, но едва мы прошли две двери дортуара, как четверо служителей схватили нас, связали нам руки сзади, отвели обратно в помещение и поставили на колени перед большим распятием. В присутствии всех наших товарищей ректор прочел нам небольшую проповедь, после которой сказал служителям, которые были сзади нас, выполнить его приказ. Затем я почувствовал обрушившиеся на спину семь-восемь ударов каната или палки, которые я принял, как и мой глупый напарник, не произнося ни слова жалобы. Как только я был освобожден, я спросил у ректора, могу ли я написать две строчки у подножия распятия. Он приказал принести мне перо и бумагу, и вот что я написал: — «Клянусь Богом, что я никогда не говорил с семинаристом, которого нашли в моей постели. Моя невиновность поэтому требует, чтобы я протестовал, и чтобы я обратился по поводу этого гнусного насилия к монсеньору Патриарху». Напарник по моему наказанию также подписал мой протест, и я спросил у собрания, был ли кто-нибудь, кто мог бы сказать противоположное тому, о чем я поклялся в письменной форме. Все семинаристы в один голос заявили, что никто никогда не видел, чтобы мы с ним разговаривали, и мы не могли знать, кто погасил лампу Ректор вышел, шипящий, свистящий, сбитый с толку, но он, по крайней мере, не отправил нас в тюрьму на пятом этаже монастыря, отдельно друг от друга. Час спустя собрали мою постель и всю мою одежду, и лишили меня обеда и ужина на все дни. На четвертый день я увидел перед собой кюре Тоселло с приказом отвезти меня в Венецию. Я спросил его, знает ли он о моем деле, и он ответил, что говорил с другим семинаристом, который знал все и который считал нас невиновными, но он не знает, что делать. Ректор, сказал он, не хочет быть неправым. Затем я сбросил свою одежду семинариста, оделся, как это принято в Венеции, и мы сели в гондолу г-на Гримани и направились в город, в то время, как моя постель и мои вещи были погружены на судно. Лодочнику кюре указал отвезти все во дворец Гримани. По дороге он рассказал мне, что г-н Гримани приказал ему доставить меня в Венецию, но предупредить, что если я осмелюсь прийти во дворец Гримани, слугам приказано меня прогнать. Он отвез меня к иезуитам, где я остановился, не имея ничего, кроме того, что было на мне.

Я пошел обедать к мадам Манцони, которая рассмеялась, видя свое пророчество исполненным. После обеда я отправился к г-ну Роза, чтобы начать юридическую кампанию против тирании. Он обещал принести мой внесудебный иск в дом мадам Орио, куда я первым делом направился, чтобы его дождаться, и чтобы приободриться, увидев изумление моих двух ангелов. Оно было необычайным. Случившееся со мной их поразило. Пришел г-н Роза и заставил меня прочитать записку, которую он не успел оформить в виде нотариального акта. Он заверил меня, что я получу его завтра. Я пошел ужинать с моим братом Франсуа, который жил в пансионе художника Гарди. Тирания его удручала, как и меня, но я уверил его, что я от нее отделаюсь.

Около полуночи я отправился к г-же Орио на третий этаж, где мои маленькие женщины, уверенные, что я их не забуду, ждали меня. Этой ночью, признаюсь со стыдом, несчастья причинили вред любви, несмотря на две недели, что я провел в воздержании. По такому случаю я счел необходимым поразмышлять, но поговорка: — C… non vuol pensieri[44] — оказалась бесспорно верной. Утром они в шутку пожаловались мне, но я обещал, что они найдут меня другим на следующую ночь.

Проведя все утро в библиотеке де Сан Марко, потому что не знал, куда идти и не имел ни су, я вышел оттуда в полдень, отправившись обедать у госпожи Манцони, когда подошел солдат и сказал мне подойти переговорить с неким человеком, который ждет меня в гондоле, и он показал мне в сторону набережной Малой площади. Я сказал, что человек, который хочет со мной только поговорить, может сам подойти, но он прошептал мне, что с ним есть спутник, и они могут силой заставить меня пойти; не колеблясь ни минуты, я пошел. Я ненавидел огласку и публичность. Я мог сопротивляться, и меня бы не смогли арестовать, потому что солдаты не были вооружены, и арестовывать таким образом кого-либо в Венеции не положено, но я об этом не думал. Здесь вмешалось «Sequere Deum»[45]. Я не чувствовал никакого нежелания туда идти. Кроме того, есть моменты, когда даже смелый человек или не таков, или не хочет быть таким. Я сажусь в гондолу; отдергивается занавеска и я вижу Раццетту с офицером. Двое солдат садятся на носу. Я узнаю гондолу г-на Гримани. Она отчаливает от берега, и направляется в сторону Лидо. Мне не говорят ни слова, и я тоже сохраняю молчание. Через полчаса гондола прибывает в маленькую гавань форта Сент-Андре который находится в устье Адриатического моря, где останавливается Буцентавр[46], когда дож в День Вознесения отправляется жениться на море[47]. Часовой вызывает капрала, который приглашает нас подняться на берег. Офицер, сопровождающий меня, представляет меня майору, передавая ему письмо. Прочитав его, тот приказывает г-ну Зен, своему адъютанту, доставить меня в кордегардию и оставить там. Через пятнадцать минут я вижу, как они входят, и вижу адьютанта Зен, который дает мне три с половиной ливра, говоря, что столько я должен получать каждые восемь дней. Это составляет десять су в день, то-есть, буквально, жалованье солдата. Я не чувствую никакого страха, только сильное негодование. К вечеру я велел купить чего-то поесть, чтобы не умереть от голода, потом, растянувшись на досках, провел бессонную ночь в компании нескольких солдат — склавонцев, которые ничего не делали, только пели песни, ели чеснок, курили табак, заражали воздух и пили вино, называемое есклавонским. Оно как чернила, только склавонцы могут его пить. На следующий день, очень рано, майор Пелодоро — таково было его имя — вызвал меня к себе, сказав, что заставить меня провести ночь в кордегардии он вынужден был, повинуясь приказу, который получил от военного министра, называемого в Венеции Savio alla Scritura [48]. В настоящее время, господин аббат, у меня приказ доставить вас в арестантский форт и отвечать за вашу персону. У вас есть хорошая комната, куда вчера доставили вашу постель и ваши вещи. Прогуливайтесь, где хотите, и помните, что если вы убежите, вы будете причиной моей погибели. Я сожалею, что мне было приказано дать вам только десять су в день, но если у вас есть друзья в Венеции, которые готовы дать вам деньги, напишите им и доверьтесь мне в отношении безопасности ваших писем. Идите спать, если вы в этом нуждаетесь.