Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы

Рокоссовский перебрал в памяти всех своих бывших сослуживцев по Забайкалью, особенно тех, на кого намекал следователь, и ничего предосудительного в их поступках не нашел.

Комкор Грязнов — это талантливый и сильный военачальник. У Рокоссовского не вызывало сомнений, что он, обладая даром управлять войсками, в то же самое время был простым и скромным человеком. Он воевал в Первую мировую войну, а в Гражданскую уже в двадцать лет командовал дивизией. «Нет, нет, не может этого быть, чтобы Грязнов был японским шпионом, — подумал он. — Это очередной бред особистов».

Рокоссовский думал о том, что они были почти одногодками, их военные судьбы были очень похожи. Может быть, поэтому они жили в дружбе. А больше всего они узнавали друг друга на рыбалке и охоте.

Живо вспомнилась Рокоссовскому охота и рыбалка на таежной речке, название которой он уже забыл. Грязнов, он и Чайковский проехали километров пятьдесят на машине и через два часа дошли до заимки, расположенной у крутой каменистой горы, северный склон которой покрывали могучие лиственницы, сосны и кедры. В ущелье протекала горная речка, а из-под горы вырывался на волю говорливый родник.

Заимка была построена из бревен, земляной пол с двумя окошками, печь из дикого камня, обмазанного белой глиной, стол, сколоченный из неотесанных досок, в углу нары, а вместо табуреток — чурбаки.

Поздно вечером у печки хлопотал Чайковский, готовил ужин, а Грязнов и он сидели на нарах, травили анекдоты и наблюдали — повар не разрешал никому прикасаться к продуктам, пока не будет готова царская еда. В полутьме светились огоньки папирос, дым от них уходил в приоткрытое окошко. В заимке пахло дымком и свежим сеном. Небрежно привалясь спиной к стене, Грязнов, взволнованный удачной охотой, попыхивал папиросой и говорил:

— Как только я забрался на скалу, вижу — внизу пасутся две козы. Винтовка у меня, как вы знаете, первый класс. Мне ее Уборевич подарил за одну очень удачную операцию. Прицеливаюсь под левую лопатку и — бах! — с первой же пули удача.

Он тоже тогда убил козла. Не повезло только Чайковскому — он два раза промахнулся. После ужина с двумя-тремя рюмками водки они спали как убитые.

Утром, на зорьке, они вышли на рыбалку. Ночью было холодновато, даже в затишке река подернулась ледком, но день обещал быть теплым.

Рокоссовский как теперь видел тайгу. Она раскинулась без конца и края. После зимы, посеревшая, местами раскрашенная в зеленый цвет кедром и сосняком. Громадные отвесные утесы были густо покрыты мхами и лишайниками.

Они тогда выбрали широкий тихий плес в излучине реки. Чайковский сидел под кустом лозняка, недалеко от него внимательно следил за поплавком Грязнов, правее закинул две удочки он. На серебряной глади глубокого омута подрагивали от шаловливого ветра поплавки. И вдруг его поплавок резко нырнул под воду и пошел к середине реки. Сердце у него тогда зашлось от радости. Он вытянул из воды рыбину, которая шлепнулась о землю и затрепыхалась в траве.

— Косьян, смотри! — крикнул Грязнов.

— Не кричи своей луженой глоткой, рыбу распугаешь! — ответил тот с некоторой завистью. — Подумаешь, сазан, килограмма на полтора, не больше. Прошлый раз, помнишь, я поймал килограмма на четыре.

— Имей скромность, — улыбнулся Грязнов. — Не загибай.

На Рокоссовского нахлынула такая волна сладких воспоминаний, что она вытеснила из головы мысли о его безотрадном тюремном существовании, и он на время забыл о ноющей боли в спине после позавчерашних побоев. «Где вы теперь, друзья, вспоминаете ли когда-нибудь нашу рыбалку?»

Конечно, Рокоссовский не мог знать, что Грязнова заставили подписать письмо Ворошилову, где он просил «серьезно проверить через органы НКВД» Рокоссовского по «подозрительным связям с контрреволюционными элементами». Он многое знал, о многом догадывался, но пока еще не в полном объеме представлял, до какого абсурда была доведена охота на «врагов народа», какие унизительные и жестокие экзекуции осуществлялись над людьми, свято верившими в социализм.

Еще долго Рокоссовский блуждал по лабиринту памяти, как заяц по снегу. Особенно они были безрадостными, когда он думал о семье. Он не имел понятия, где теперь живут жена и дочка, что с ними произошло после его ареста. Он делал несколько попыток написать письмо по старому, псковскому адресу, но ему ни разу не дали ни ручки, ни бумаги.

Летели дни, месяцы, и уже минуло более года, как Рокоссовский без суда находился в тюрьме, в одиночной камере. Несколько месяцев его не вызывали на допрос. Видимо, нарочно тянули время, чтобы он окончательно убедился, что к расследованию его дела готовятся серьезно. Он изнемогал от одиночества. Ему хотелось хоть с кем-нибудь поговорить, пусть даже с тем же следователем, все равно — был бы живой человек. Правда, иногда во время прогулки удавалось переброситься с кем-нибудь одним-двумя предложениями, но это были ничего не значащие слова. Все эти месяцы Рокоссовский был предоставлен самому себе. Не сломили его допросами, неоднократными избиениями — может быть, теперь решили взять одиночеством? Он старался мобилизовать силу воли, чтобы хоть как-нибудь заполнить окружающую его пустоту.

Его мысли обращались в прошлое, к тому, как он делал выбор, переходя на сторону большевиков, как воевал, с кем дружил, как создавал семью. Он оглядывался назад, ворошил и ворошил отошедшее, много думал о том, что случилось со страной и к какому берегу теперь она причаливает.

Бывало, чтобы отогнать эти навязчивые мысли, заглушить помимо воли вкравшуюся в сердце тоску, он выпрашивал газету «Правда», которую узникам время от времени разрешали читать. Он и раньше выписывал эту газету и был хорошо знаком с ее идейным содержанием, но теперь он читал ее совершенно другими глазами.

Тюремное начальство, видимо, рассчитывало положительно влиять на заключенных, знакомя с советской действительностью, а все получалось наоборот. Небольшие заметки о разоблачении шпионов, террористов, врагов народа давали повод Рокоссовскому сделать вывод, что уничтожение военных кадров, ученых, командиров производства поставлено на поток.

На фоне достижений советского народного хозяйства, энтузиазма людей поиск врагов, ему казалось, перечеркивает то положительное, что имелось в стране. Ведь то унижение, что выносят люди от своих же единомышленников, в несколько раз хуже самой смерти. А что товарищ Сталин? Куда он смотрит? Он ведь вездесущ, всемогущ. С большими колебаниями и сомнениями Рокоссовский приходил к неутешительному выводу: или он видит все это и не хочет замечать, или, что хуже всего, руководит сам беззаконием.

В поисках разрешения своих сомнений Рокоссовский призывал на помощь философов древности, современности, но и у них не всегда находил ответы на свои вопросы, а это еще больше бередило душу. В его каменном мешке было так тихо, что, казалось, было слышно, как горит электрическая лампочка под облезлым и заросшим паутиной потолком. За этот год он так и не смирился с тем, что он совершил преступление против Советской власти. Он считал себя невиновным.

В начале сентября Рокоссовского вызвали на допрос. На этот раз его привели в специально оборудованную для этого комнату в тюрьме «Кресты». Допрашивал его все тот же следователь Кавун. Сегодня он выглядел более уверенным и бодрым. Создавалось впечатление, что он обладает доказательствами того, что его подследственный виноват во всех грехах, в которых его обвиняют.

— Собственноручно будете писать протокол допроса или заниматься этим мне?

— Как хотите, я ничего писать и подписывать не буду.

— Старая песня?

— И на старый лад.

— Вы злоупотребляете гуманным к вам отношением следствия, — недовольно заметил Кавун. — Видимо, отдых не пошел на пользу.

— Ничего себе, невиновный человек год сидит в тюрьме и вы это называете гуманным? — Рокоссовский с любопытством глянул на следователя. — Хотел бы я вас видеть на моем месте.

Кавун не обратил внимания на резкий выпад подследственного, а продолжал делать какие-то пометки в протоколе допроса. Он поднял голову и, поглядывая в записи, сказал:

— Следствие еще раз предлагает вам чистосердечно рассказать о совершенных вами преступлениях против коммунистической партии большевиков и советского государства.

— Я никаких преступлений не совершал ни против партии, ни против советского государства. Если вы считаете преступлением то, что я на их стороне воевал, тогда следствие стоит на правильном пути.

— В прошлый раз вы подтвердили, что с Чайковским водили дружбу?

— Да, мы были друзьями.

— Хороши у вас друзья, ничего не скажешь, — съязвил Кавун. — На допросе 20 июля 1937 года ваш друг Чайковский признал себя виновным в участии в антисоветском заговоре и в шпионаже в пользу японской разведки. И завербовал его враг народа Тухачевский. Что вы можете сказать по этому поводу?