Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
— Понимаю.
— Тогда пойми еще вот что. За все, что ты сделаешь стоящего, я буду тебе благодарен.
Он повернулся и зашагал от калитки по вьющейся среди благоуханных розовых кустов тропинке, где через каждые пять шагов стояли увитые розами беседки. Аттида по-прежнему восседала на плечах у папаши, и раз-другой ей приходилось наклонять голову, чтобы розы своими шипами не растрепали ей волосы или, хуже того, не исцарапали лицо. Мика подмигнула и потерла глаза кулачками; в глаза мне бросилась россыпь веснушек под каждой скулой.
— Так и знала, что этим кончится!
— А что случилось?
— Да голова разнылась. И так каждый раз.
— Когда ты пишешь картину?
— Нет. — Она копалась в мыслях, стараясь подобрать слова. — Всякий раз, когда я пишу правильно. Но это значит — как бы тебе это объяснить — что-то вроде опустошения, бессилия… Даже не так, Сафо — это причиняет боль, как ничто другое. — Она прервалась, зевнула, как если бы ей иначе никак было не прервать свою речь. — Я так устала, Сафо. Прости. Просто устала. — Она повернулась, точно во сне, и последовала за своим отцом по тенистой тропинке. Праксиноя и девчушка-ра-быня, несшие рисовальные принадлежности, вопрошающе поглядели на меня. Я кивнула, и они понесли все это хозяйство в дом.
Я же, помешкав, задержалась еще недолго у калитки. Мой взгляд упал на большую яблоню, раза в полтора выше, чем окружающие. Медленно движутся два сборщика фруктов с полными корзинами и стремянками на плечах. Проходя мимо, они кивнули мне и улыбнулись. И вдруг я вижу в догорающих лучах роскошное румяное яблоко, висящее в гуще темной листвы на самой высокой ветке.
…Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой,очень высоко на ветке — забыли сорвать его люди.Нет, не забыли сорвать, а достать не сумели. [63]
«Ну эти не забыли бы, — подумала я, глядя на удаляющиеся широкие могучие спины. — Раз уж они не достали, значит, никому не суждено достать».
А не попробовать ли мне?.. При мысли об этом необъяснимое счастье переполнило мне душу. Вот и не пропали даром уроки шалунишки Андромеды! Сперва с опаской оглядываюсь. Все разбрелись, в ста шагах от меня ни единой души. Убедившись, что меня никто не видит, мигом расстегиваю застежку на плече и остаюсь голая, в чем мать родила: ведь если порву платье или испачкаю его древесным соком, мне от нее сильно достанется. Пробую сучок ногой на прочность. Ничего, выдержит, можно в путь! Теплая густая листва приятно щекочет мне нагие соски, впалый живот и тонкие бедра… Возьми это яблоко, Парис[64], отдай его той богине, которую назовешь Прекраснейшей! Недолго размышлял Парис и отдал яблоко Афродите… Вот оно, желанное, у меня в руке! Ощущаю ладошкой его мягкие бока, согретую солнцем кожицу. Да что это ты в самом деле размечталась, Сафо! На себя посмотри — тебе ли, чернявой дурнушке, мнить себя Прекраснейшей! Оставь-ка пустые мечтания, лучше съешь яблочко за милую душу! Не сходя с места, с наслаждением вонзаю зубы в сладкую мякоть. Плоды куда вкуснее, когда срываешь их сама — это мне известно с самых юных лет! Осторожно цепляясь за сучья, слезаю вниз и отряхиваю листья, кое-где прилипшие к телу. Надеваю успевшее согреться на солнце платье, застегиваюсь — и несусь по благоухающей розами тропинке к дому, только платье так и пляшет по ветру. Сердце мое колотилось от возбуждения, а почему — мне было не понять…
Питтак сказал, стуча по столу широченными, словно лопаты, пальцами, не глядя на меня:
— Знаю, Сафо, тебя за этот визит по головке не погладят.
— Давайте лучше не рассуждать об этом.
— Нам предстоит работать вместе. Мы ведь когда-то были друзьями. И, как я понимаю, мы по-прежнему друзья;,
Я никак не стала это комментировать.
— Милая моя, — терпеливо сказал Питтак, — рано или поздно тебе придется понять, что большинство мужчин во всем мире — дозволь, я тебе деликатно скажу об этом для твоей же пользы — поклоняются святилищам Афродиты и Диониса, а иногда и тем и другим. Ты — поэтесса и, насколько я слышал, сама почитательница Афродиты. Ты должна познать, что такое страсть.
— Но не таким же путем, — сказала я едва слышно, почти шепотом. — Простите, я не хочу об этом говорить.
Я с ужасом почувствовала во всей полноте его физическое присутствие — его огромный мясистый нос, гигантские глыбообразные плечи; в комнате стоял густой животный запах, точно у медведя в берлоге.
Словно догадавшись о моих чувствах, он встал и резким движением распахнул ставни; в комнату ворвался свежий утренний воздух. Он вздохнул и на миг застыл, опершись локтями о подоконник и глянув на расстилающуюся понизу гавань. В это время разгружался корабль, пришедший с зерном с Понта Эвксинского[65] — я видела еще по дороге сюда, как он становился на якорь. Слышу скрип лебедок и снастей, и вдруг — бумм!!! — кипа мешков рухнула на набережную под крики на нездешних наречиях. Порыв ветра внес в комнату свежий запах дегтя.
— Люблю этот дом, Сафо, — сказал Питтак, — Мне нравится жить здесь, в гуще событий. — Он сделал странное движение руками, будто изготовлял кувшин на гончарном круге. — Понимаешь? Я люблю спускаться в товарный склад, любоваться рядами запечатанных кип и амфор, свезенных со всего света. Люблю сухой запах мякины в лабазе у торговца пшеницей. Люблю запах фиг, оливок и соленой рыбы на базаре. Хорошо посидеть за чашей вина в гончарной слободке или в моряцкой таверне — послушать, о чем расскажут мореходы. Люблю смотреть, как работают среброкузнецы в своих лавках или как плетут канаты. А особенно жар огня в кузнице, когда под ударами молота на наковальне из простого куска железа возникает меч или плуг.
Он еще немного понаблюдал за кораблем в раздумье — мне показалось, что он почти забыл про меня. Наконец он изрек:
— Знаешь, в Троаде я научился многому. Важным вещам.
Он взял со стола небольшую жадеитовую фигурку — египетскую кошку, до блеска отполированную его ладонями, и, пока говорил, непрерывно вертел в руках. Только тут я увидела, и меня это удивило, что вся комната была полна вещей, одинаково приятных и для глаз, и на ощупь. Ну хотя бы вот этот красноватый круглый камень, подобранный на морском берегу, — Питтак прижимал им папирусы и пергаменты, когда писал, — или многочисленные амулеты, иные из которых изящно выточены из слоновой кости, или вот этот круглый зеленоватый фиал с серебряной пробкой.
— Все люди, которые что-то делают, важны, — сказал Питтак, повернулся и одарил меня улыбкой. — Это значит, что и ты тоже важна. Мы правы, когда называем поэта делателем. Но мы заблуждаемся, если не придаем значения и другим делателям. — Он показал жестом на все, что происходило за окном. — Зерно, лес, шкуры, вино, масло, канаты, горшки — все эти вещи сделаны: выращены, изготовлены, сработаны. Они — плоть нашей жизни.
Он принялся расхаживать взад-вперед своим тяжелым, нервным, Нетерпеливым шагом.
— Что произошло в Троаде? Чего мы достигли? Ничего. Ерунды. Потеряли хороших людей, потеряли с таким трудом добытые деньги — и во имя чего? Из-за дурацкой свары, пустых разговоров о чести! Периандру не потребовалось и получаса, чтобы одурачить всех нас. Это послужило мне таким уроком, которого я не забуду никогда.
— Но ведь вы же там вели себя как герой! — воскликнула я будто ужаленная; вся моя угрюмость мигом улетучилась.
— Это ты серьезно? Я увидел в этом единственном путь выиграть время и уменьшить издержки. Я все просчитал и принял на себя обоснованный риск. — Он пожал плечами с полуусмешкой. — Порой мне думается, что Гесиод учит нас большему, чем Гомер. Есть ли более впечатляющий пример людской гордыни и безумства, чем Троянская война? Ну ответь — есть ли?
— Вот так так! От вас я этого никак не ожидала! Все, что вы сейчас сказали, — постыдно, бесчестно! Это слова торгаша, но никак не воина!
— Видишь ли, милая, в нашем мире есть кое-что и похуже торгашей. Право, честью не наешься. В мире многое изменилось с тех пор, как предали погребению тело Ахиллеса. Право, много ли чести стяжало бы нам обладание его гробницей? Не уверен.
«Презираю тебя!» — мысленно сказала я, и это было правдой. От его слов я почувствовала себя столь неловко, что сама не могла себе в этом признаться.
— Прости, — сказал Питтак; похоже, ему и в самом деле сделалось неудобно. — Но я хочу, чтобы ты поверила мне, деточка.
— Почему я должна вам верить?
Он помолчал мгновение, размышляя, что ответить.
— Можно, я дам тебе совет? — врастяжку произнес он — Не бойся, я не скажу ничего страшного. Я и так знаю заранее, что следовать ему ты не будешь.
— Ну и прекрасно, — выдохнула я, от чего почувствовала еще большую неловкость.
— Политика — особенно та, в которую ты втянулась, — грязная игра, — сказал Питтак. — Ничего общего с Гомеровым величием. Ты можешь похвастаться, что знаешь правила игры. А я могу тебя заверить, что не знаешь. Ты — ягненок, заблудший в лесу, где рыщут хищные волки. Возвращайся на свое место, пока они не унюхали тебя.
